Золи - Колум Маккэнн

— А что такое кибара?

Он и глазом не моргнул.

— Жандармы.

— Спасибо.

Он долго смеялся, а потом сказал:

— Так я и думал.

Я вся напряглась, дернула дверную ручку, а он запрокинул голову и снова засмеялся.

Я пыталась уйти по обочине дороги, а он ехал рядом со мной. Мимо, сигналя, проносились машины. По одну сторону от дороги было пастбище, по другую строили каменный дом. Когда я ускоряла шаг, грузовик тоже ехал быстрее. Крестьянин руками сворачивал самокрутку, а руль придерживал коленями. Потом остановил грузовик, провел языком по папиросной бумаге, высунулся из окна и дал мне две самокрутки. Я их сразу приняла.

— Люблю рассказы о побегах, — сказал он, переключил передачу и скрылся в облаке пыли. Я остановилась и, глядя ему вслед, думала: «Да, вот я и в Австрии, в руке у меня две самокрутки, водитель помахал мне на прощание из видавшего виды грузовика; если б мне предложили угадать с четырех раз, где я окажусь столько лет спустя, я бы ни за что не угадала».

В тот вечер я нашла себе для ночлега чудесный сад, уединенное место с густо растущими кустами. Приближался сильный ветер, об этом возвещали хлопающие ставни в окнах домов. Пошел дождь, и я прижалась к стене. Проснувшись, обнаружила, что провела ночь у памятника павшим во время войны. Станислаус любил повторять, что войны затевают специально для резчиков по камню, и я, встречая в каждой деревушке изваяние Христа или солдата, думала, что дедушка прав. Но кто же помышляет о памятнике на поле боя? Кому в разгар боя приходит в голову, что когда-нибудь он окажется в руках резчика по камню?

Я прокляла свои старые стихи и пошла к городской площади — даже не зная, что это за город, — и там предсказывала будущее, пока не заработала на проезд дальше по железной дороге. На рельсах стоял сверкающий поезд. Меня одолевали вопросы. Куда я могу доехать? Как я пересеку границу без паспорта? Где меня могут принять? Я пыталась отодвинуть эти мысли в сторону. «Куплю билет на запад, — думала я, — вот и все». Я уже отстояла половину очереди к окошечку кассы, когда появились два жандарма. Один приставил мне к подбородку холодную дубинку и ею приподнял мне голову. Потом повернулся к товарищу и что-то ему шепнул. Я подумала, что они затеяли лепить статую, используя меня в качестве натурщицы, поэтому, когда жандарм обернулся, цыганки уже не было, она снова ушла, пешком.

В Австрии ты не переходишь через горы, а идешь долинами вдоль рек. Ты как будто зажата между грудями, не всегда добрыми, но они не дадут тебе сбиться с пути.

Моя река, прозрачная и бурная, называлась Мюрц. Я шла много дней берегом. В пойме попадались хижины, в которых можно было полежать на соломе и поспать несколько часов. Я смотрела, как кружится сокол, камнем падавший на добычу в траве. Сделала себе из веток и куска рогожи навес над головой от дождя и солнца. Когда пришлось уйти с берега реки на прямую дорогу, всегда находились добрые водители, подвозившие меня. Где запад, я определяла по заходу солнца, а ранним утром в ту сторону указывали тени. Над головой пролетали стаи диких гусей, и мне казалось, что я от них отстала. Местами шоссе делалось широким и многополосным, таких я никогда прежде не видела, но по-прежнему предпочитала проселки и дороги вдоль берега реки, города обходила. Из церквей доносилось пение, из ресторанов — смех и приятные запахи. В мелких деревушках австрийцы насмехались надо мной — цыга, воровка, черный фараон, — но некоторые приподнимали шляпы при встрече или посылали за мной детей с сыром, хлебом и выпечкой. Один мальчик подвез меня на скутере и обещал отвезти на другую сторону горы, чтобы мне не пришлось идти по железнодорожному тоннелю, но не отвез, просто ездил на своем скутере туда-сюда перед своими друзьями, которые свистели и глумились. Я сделала вид, что насылаю на него проклятие, тогда он остановился — они так пугливы иногда, боятся собственных страхов.

Однажды вечером я прошла мимо семьи, стоявшей у своего горящего дома. Я вернулась и поделилась с ними той едой, которая у меня была: хлебом и курятиной. Они не бросили то, что я дала, на землю, как я ожидала, просто сгрудились, помолились, поблагодарили меня, и тогда мне пришло в голову, что мир добра так же разнообразен, как и мир зла.

Я обрела уверенность слепой — могла идти по дороге с закрытыми глазами. Я шла по траве вдоль дороги с оживленным движением на Капфенберг, Брюк, Леобен, где горы поднимались все выше, они были даже выше, чем самые высокие Дрожащие горы. Я постояла на развилке. Одна дорога вела на юг, другая — на север, и я выбрала, как уже бывало не раз, не ту. Пошла на север вдоль другой реки, горы подступали к ней все ближе, деревья, росшие из скал, нависали надо мной, крутые утесы поддерживались огромными сетками. Мимо проносились автомобили, и тогда я увидела знаки, предупреждавшие о тоннеле впереди, красные знаки с белыми краями. Ничто не могло вызвать у меня большего страха, даже в детстве я отказывалась идти в такую тьму. Я вернулась назад и попробовала идти по более узкой дороге, но обойти тоннель не удалось. На придорожной заправочной станции я расспросила одного старика, и он сказал, что дороги в обход тоннеля есть, но поверху мне его не обойти, погибну. Самое безопасное — проехать тоннель на попутном грузовике.

Грузовики стояли в очереди к заправке, и водители, выглядывая из кабин, переговаривались. Их речь была столь же груба, сколь разнообразны языки, на которых она звучала. Я сомневалась, что эти люди по-доброму отнесутся к цыганке, путешествующей в одиночестве, но, сказать по правде, я так боялась тоннелей, что сделала бы все, что угодно, лишь бы не идти через них. Два дня я то приходила к этой бензозаправочной станции, то уходила от нее, но потом, к стыду своему, купила себе бутылку, чтобы опьянеть и решиться. На бутылке была изображена зеленая лоза, содержимое отдавало микстурой от кашля, но опьянение дало мне мужество раз за разом обходить водителей грузовиков. Я забиралась в кабины, сжималась, подтягивая колени к груди, смотрела прямо вперед. Тоннелей, конечно, было