Золи - Колум Маккэнн

много. Часто их еще только строили, и нам приходилось ждать часами, но водители все, кроме последнего, оказались, в сущности, добрыми людьми. Угощали меня сигаретами, а иногда и делились последним, что у них оставалось из еды. Показывали мне фотографии своих детей, а один даже подарил статуэтку святого Иуды, которой очень дорожил. Потом, к стыду своему, я продала ее: нужны были деньги на еду. В конце каждого тоннеля я выбиралась из кабины грузовика, чтобы прояснилось в голове, и прощалась с водителем. Часто они при этом говорили, что я могу ехать с ними и дальше, если хочу. Но мой дух заключался в ступнях, чонорройа, я хотела идти дальше сама, тогда я чувствовала себя в большей безопасности. Порой я думала: неужели я обречена на это проклятием?

Я шла, не поднимая головы, останавливалась в заброшенных сараях. Иногда переходила ручей по тонкому стволу дерева, чтобы найти убежище в светлом лесу. Подходя к тоннелю, покупала себе бутылку спиртного и только потом шла к месту, где могли останавливаться грузовики.

Мне казалось, что существует два разных мира — мир деревьев и мир машин: один светлый, другой темный.

Иногда возле деревень я встречала людей из нашего народа. Для собственной безопасности я не говорила с ними, опасаясь осквернить их, — я могла легко отпугивать детей проклятиями. Помню поселок на окраине городка на равнине у подножия Центральных Альп. Среди молодых деревьев я увидела мальчишек. Я не хотела показываться на глаза взрослым, но от колодца шла женщина, которая приветствовала меня сначала по-немецки, потом по-цыгански. Я с трудом понимала диалект, на котором она говорила, но, побеседовав со мной, она пришла в такой восторг, что бросила ведро, благословила меня трижды и повела в свой поселок. Мне было не вырваться из ее хватки. Дети танцевали вокруг меня, тянули меня за одежду. Я насыпала на лист жести кучку песка и с помощью пилы показала им, как песок подпрыгивает. Они смеялись и катались по земле от радости. Женщины приготовили мне картофельные оладьи, налили чашку фруктового сока, правду тебе говорю, никогда не сталкивалась с такой щедростью.

Пять девушек стали танцевать. Они были в одинаковых зеленых платьях с белыми поясами, расшитыми шнурками. Слушая музыку, я была счастлива, но представь себе мой страх, дочка, когда мне объявили, что в этом же таборе уже несколько лет находятся трое наших из-под Трнавы. Они, как мне сказали, работают на автомобильном заводе и вечером вернутся. Я хотела сбежать, но не смогла, так велика была сила их дружелюбия. Мне даже дали старую одежду, а мою постирали. Я боялась наступления вечера, и, конечно же, когда эти рабочие пришли с завода, первое слово, которое вылетело из их темных ртов, было «Золи».

Меня так давно никто не называл этим именем, что его звук был словно ударом камня, выпущенного из рогатки.

И все же они не струсили и не отступили, не оплевали и не проклинали меня. Нет, они высоко подняли мое имя. Эти трое вели оседлый образ жизни. Когда-то они жили возле шоколадной фабрики, а потом, вскоре после войны, оттуда ушли. Несколько раз они видели и слышали, как я пою, но не знали, что я пишу стихи. Вскоре я поняла, что они ничего не знают ни о суде надо мной, ни о том, что случилось с нашим народом в последние годы: о переселении в башни, о законах, о поджогах. Этих мужчин несколько раз разворачивали на границе. Но они знали о пути через Дунай и сказали, что в конце концов вернутся в Словакию, что на свете нет другого места, где им хотелось бы быть. Мы всегда любим оставленное в прошлом, и я боялась огорчить их, рассказав, что стало с нашим народом, хоть и понимала, что рано или поздно в этот вечер мне зададут непростые вопросы о моей жизни и мне придется отвечать.

Разум творит, что хочет. Все это время я подавляла в себе желание петь, этот запрет исходил из глубины души. Забыть — способ уцелеть. И все же в тот вечер я понимала: чтобы уцелеть, я должна спеть. Вокруг столпился народ, зажгли фонарь, передавали по кругу бутылки. Я знала, что никогда не запою песни которые записывала на бумаге — такой договор я заключила сама с собой, — но могла петь старые песни, выученные еще в детстве. Я сделала глубокий вдох. Первые слова спела ужасно. Слушатели сжались. Потом я расслабилась и почувствовала, как музыка движется сквозь меня.

«Когда я режу черный хлеб, не смотри на меня сердито, не смотри на меня сердито, потому что я не собираюсь его съесть. Старый конь стоит, хоть он и не спит, он всегда настороже, смотрит одним глазом. Если у тебя есть деньги, можешь думать все, что угодно».

Думаю, ты не усомнишься, если я скажу, что у людей в тот вечер в глазах стояли слезы, что каждый хотел прижать меня к сердцу, будто сестру. Я подумала, что оскверняю их, а они этого не знают, что навлекаю на них позор, а они и об этом не подозревают.

Эти мысли кололи мое сердце, словно острый нож, но что мне было делать? Сколько раз мне еще придется предавать? Это правила, а не зеркала крадут наши души.

Они танцевали в тот вечер, свет костра бросал красные блики на их черные платья. Утром я тайком ушла из табора и по дороге позволила себе спеть несколько песен. С ними было легче идти, и меня изумляла их красота. Раз или два у меня в голове зазвучали песни, которые я сочинила и записала на бумаге, но я заставляла их умолкнуть, не хотела их слышать.

Дорога повернула на запад. Остановилась машина, в которой ехала семья. Мужчина показал мне большим пальцем за спину, чтобы я села назад, к его детям. Те опустили оконное стекло, и я чувствовала, как теплый ветер дует мне в лицо. На заднем стекле я заметила следы от собачьего носа, но самой собаки в машине не было. Я не расспрашивала, но заметила, что дети недавно плакали, и подумала, что собаку они потеряли. «Рыжую», — подумала я. Чтобы их развеселить, я стала, не раскрывая рта, напевать мелодию песни о старом коне. Отец, сидевший за рулем, обернулся с улыбкой, мать продолжала смотреть вперед. Я откинулась