Высшее общество - Бертон Уол

Ходдинг ничего не ответил. Она послюнявила палец и нарисовала единицу на стекле машины.

Сибил помогла Ходдингу снять мокрую одежду, сунула его под теплый душ, затем облачила в пижаму из плотного шелка, которую она купила ему в Париже. Теперь она сидела на его животе и проверяла, как усваивается теплое молоко, сдобренное хорошей порцией виски. Она ухитрилась, проделывая все это, переодеться в ночное белье и постаралась выглядеть достаточно (но не слишком) сексапильной. Безжалостная, она возобновила свою атаку.

– Тебе лучше?

Ходдинг промычал что-то из своего стакана.

– Если ты думаешь, что я собираюсь натереть тебя камфарой, то ты сумасшедший.

Ходдинг заморгал:

– Почему все толкуют об этом?

– Всем все давно известно. Она проделывает это со всеми. Камфара вызывает покраснение кожи, разве ты не знаешь этого?

– Откуда, черт возьми, ты все это узнала?

– От камфары на короткое время распухает тело. Никакой боли, зато обо всем забываешь. Ты этого хочешь? Скажи, ради бога!

– Это невыносимо.

– Ты не ответил на мой вопрос: хочешь ли ты быть розовеньким и пухленьким? Не видишь ли ты в этом связи с «эдиповым комплексом»? Ведь она тоже розовенькая и пухленькая.

– Пожалуйста, слезь с моего живота.

– Не слезу. Тебе придется сбросить меня. Тебе придется быть агрессивным.

– Я действительно не чувствую… серьезно, Сибил, почему ты это делаешь?

– Серьезно? Потому что я тревожусь за тебя. Потому что я думаю, что ты замыкаешься в себе. Ты становишься… как ты это произносишь? Имбрионом… эмбрионом…

– Эмбрион.

– Ладно. Если тебя пугают гонки, то либо преодолей свой страх, либо брось это дело. Но твои делишки с Карлоттой – это просто бегство от действительности. Это может привести к катастрофе твоего «эго». И я хотела бы, чтобы ты проконсультировался с доктором Вексоном.

– Я уже обсуждал вопрос гонок с доктором Вексоном много раз. Он сказал, что несмотря на риск все в порядке, если это дает мне чувство удовлетворения. И если я пойму, что гоночная машина является на самом деле проекцией моей… моей…

– Твоей штуки, – сказала Сибил неожиданно застенчиво.

– Да.

– И ты понимаешь это?

– Да, конечно.

– И, конечно, ты боишься?

– У меня достаточно оснований бояться. Только сумасшедший не боялся бы.

– Да. И это выводит тебя из строя?

– Я бы не хотел, чтобы ты разговаривала со мной тоном доктора Вексона.

– Это потому, что я много слушала тебя. К тому же я актриса. Я ничего не могу с собой поделать.

Ходдинг задумчиво молчал. После долгой паузы, он наконец сказал.

– Стыдно. После такого труда. Стыдно перед Полом.

Сибил не ответила.

– Здесь замешаны и другие люди. Они удивительно преданы делу. И не только из-за денег.

– Было бы здорово… – сказала Сибил ласково.

Он улыбнулся.

– Да, если мы выиграем.

Сибил нахмурилась и сложила руки у него на животе.

– Ходдинг, – сказала она, – я хочу быть с тобой честной до конца. – Она дернула головой. – Я не думаю, что у нас много шансов на будущее. Как ты думаешь?

– Нет, – сказал он тихо. – Я думаю, что их никогда и не было.

– Возможно, – продолжала она, – что оба вы изувечитесь или погибнете в этих гонках.

Он кивнул.

– Но если ты хочешь принять в них участие, я поддержу тебя. Я сделаю все, что от меня зависит. Теперь скажи: чего ты хочешь?

Ходдинг долго смотрел ей в глаза. Впервые за многие месяцы они смотрели так друг на друга.

– Ты действительно чертовски мила, – сказал он наконец. – Действительно. – Он помолчал. – Я думаю, я приму участие в гонках. А еще я хочу… – он обнял ее за бедра и рывком придвинул к себе.

Сибил заколебалась, и этого было достаточно, чтобы уголки рта Ходдинга собрались в морщинки разочарования, И именно этот знак, этот символ детской обиды, заставил ее поцеловать его нежным, глубоким поцелуем – в той привычной, беглой манере, которая избавляла от всякой необходимости думать. И все же в самых отдаленных, глухих уголках ее мозга лежала осознанная уверенность, что если бы она не перестала думать, если бы она не совершила это инстинктивное и ритуальное действо, то она бы погибла от паралича или истерики. Но эта уверенность была бледным призраком, эхом намека, так что она вскоре освободилась от него.

Затем она побрела в ярко освещенную ванну. Ходдинг дремал в темноте по другую сторону двери, и ее мысли вновь проснулись, как пробуждаются от сна взъерошенные дети. Они могут зевать, клевать носом или вскакивать с криком от страха.

Она посмотрела на себя в зеркало, провела рукой по все еще гладкой шее и приободрилась. Это было ее лицо, ее глаза. Она не изменилась. Ничто не намекало на что-то необычное, и беспокойный вопрошающий взгляд уступил место уверенности. Все было в порядке. Она сделала то, что должна была сделать. Ходдинг был ребенком – и он теперь спал. Но его проблемы, хоть и детские, были реальными проблемами. И она помогла ему. Пол нуждался в гонках, это была ее часть долга, и она расплатилась с ним сполна. Она чувствовала себя не только не ослабевшей, а напротив, более сильной, крепкой. Было два часа ночи. Она широко зевнула и выключила свет.

Глава 11

«Быть в Сицилии в конце апреля – все равно, что отдыхать на вилле и не ощущать покоя. Превращаешься в какую-то машину». Так говорил Сибил накануне вечером английский журналист. Он ей понравился. Он был молод. Он был одновременно холоден и до смешного горяч. Он напоминал ей Тедди Фрейма. Но Сибил бросила его в баре и ушла к себе.

А сейчас, как только занялась заря, она стояла, закутавшись в одеяло, на утренней сырости, наблюдая, как солнце пробивается в день, освещая изогнутый берег причудливым желто-красным светом. Ходдинг и Пол ушли часом раньше.

Отель, благодарение богу, был хорошим. Хотя начинал уже переполняться. А до конца гонок оставалась еще неделя. Остров же в целом был не так уж и привлекателен, и ей хотелось, чтобы все скорее кончилось и они уехали.

Молодой англичанин был прав. С той минуты, когда их пароход причалил в Палермо, они погрузились в атмосферу нарастающих по силе звуков и запахов. Даже сейчас, хотя Сибил обдувал легкий бриз, ее преследовал резкий апельсиновый запах, от которого не было спасения. Истомленная ожиданием, она, казалось, слышала звуки – они возникали лишь в ее воображении, но это было неважно. Скоро она вновь увидит Пола.

Ее преследовало и пение петухов, и свежие, влажные кучки навоза, и жеребые ослицы с готовыми разорваться животами, и висящие на крюках выпотрошенные ягнята, и мужчины, везде мужчины, мужчины, худые и полные, с горячими, черными, сверлящими глазами, с влажными губами, сосущие, жующие, издающие звуки поцелуев, с руками, тянущимися к членам… Даже голоса детей в пьесе имели страстное звучание, что заставляло сжимать зубы… Она вздохнула: «Какая-то непрерывно работающая машина…» И в душе у нее, несомненно, звучало эхо всего этого, «временная бомба» Пола. Она бы хотела, чтобы все разрешилось миром, чтобы имелось нечто большее, чем ее хрупкое тело, чтобы защититься от необузданных страстей каменных джунглей. Странно. Раньше она никогда не думала о себе, как о хрупком создании. Скорей бы все это кончилось и они уехали.

Она глубоко вдохнула морской воздух, борясь с тошнотой. Она не сказала Полу и сомневалась, что скажет. В мыслях она не закончила предложение. Концовка, пока не допускаемая, звучала рефреном: «пока не закончится гонка». Суеверие. Но человек нуждается в суеверии, если минует врата здравого смысла и выбросит ключ.

Так сказала Вера. Вера была им очень полезна, очень нужна. Настоящий друг. Жаль, что не будет возможности поддерживать связь с Верой, когда она порвет с ее миром. Но выхода не было, действительно не было. Не было никакого перехода из этого мира в какой-либо другой, никакого оправдания. Координаты узки и точны: неограниченные деньги, непрограммируемое время. И где бы ни случалось координатам пересекаться – сегодня Палермо, завтра Бейрут, неделей ранее Сан-Франциско, – мир формировался. Их мир. Ни в коем случае не ее. А помимо этого – ужасная мысль – не было ничего. Совсем ничего.

Пустота. Сибил пыталась – а в последние несколько дней у нее была уйма свободного времени – вызвать воспоминания детства. Пыталась воссоздать свой мир. Были люди, места, звуки, игры. На какое-то время ей будет хватать этого мира, и она обретет ощущение «целостности», – словечко Пола. А потом неизбежно, как будто все было вырезано из тонкого картона, это исчезнет. Все! Абсолютно не ее мир.

Ее передернуло, если бы только она смогла поговорить с Полом… Но вряд ли это возможно. Он жесткий. Они все такие. Они задумали драму и стали ее пленниками. Они были словно космонавты, летящие к незнакомой луне.

Она услышала покашливание. Наверное, проснулась Вера.

Вера и в самом деле проснулась и за огромным подносом курила первую до завтрака сигарету.