Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

Король не покидал танцевального зала, пока звучал менуэт. Это было бы слишком бесчестно даже для него. Мы доиграли до репризы, потом до конца. Мои партнеры взяли финальную ноту и замерли в ожидании, оставив смычки на струнах. Недолго думая, я начал менуэт снова, с первой ноты. Они были профессионалами и тут же последовали за мной. Если король останется в зале, ничего плохого не случится, говорил себе я. Вот пусть и остается.

Под алтарем занялось пламя. «Ты всегда был негодяем, — говорил отец Базилио Персивалю. — Но даже ты не позволишь этому зданию сгореть. Ты ведь знаешь, что здесь нет воды, иначе я разбудил бы весь город и мы погасили бы пожар».

«А как же тайна исповеди? — вознегодовал Персиваль. — Вы же священник».

«Камень не горит, — бубнил чей-то голос в глубине церкви. — Вы что, думаете, его волнует судьба облачений и прочего тряпья? Он боится за деньги, которые где-то здесь припрятал».

Все новые ужасные сцены вспыхивали у меня в мозгу. Что будет с отцом Базилио, со страхом думал я. И молил брата: «Уходи оттуда, Персиваль, уходи скорей. И отпусти святого отца».

Второе исполнение менуэта подходило к финалу. Он заканчивался вычурной восьмушкой, за которой следовала пауза. Она-то и позволяла легко вернуться к началу пьесы, превращая менуэт в бесконечную петлю. Мы могли бы играть его всю ночь. Но публика уже почувствовала, что происходит что-то не то. Впервые за весь вечер перестали пустовать кресла вдоль стены — все больше пар прерывали танец и присаживались передохнуть.

Смычок оттягивал мне руку. Я чуть согнул безымянный палец и мизинец, чтобы они встали удобнее. Мы как раз подошли к финалу, и я сделал требуемую паузу. Но первая скрипка понял меня по-своему и решил дать мне отдохнуть. Не дожидаясь сигнала, он заиграл сольную пьесу Моцарта.

Я поднял глаза. Герцогиня исчезла. Как и король.

Я опустил смычок. Ко мне тут же подскочил бой:

— Что-то случилось?

— Найди министра.

Из бокового придела церкви вынырнул Хорди. В руках он держал клубок веревки. Я узнал эти веревки, похожие на змей. С их помощью Ривера, его брат и другие мужчины выносили из церкви пианино. «То, что надо, — крикнул Хорди Персивалю. — Протащим его через весь город. Будет знать!» Они захлестнули веревку священнику вокруг шеи. Тот напрасно перебегал глазами с одного лица на другое, пытаясь хоть в ком-то уловить ноту сочувствия.

Сидеть не играя я больше не мог. Дождался конца музыкальной фразы и влился в следующую, надеясь, что мощное вибрато скроет мою дрожь. В этот миг нас прервало мелодичное звяканье: кто-то громко стучал серебряной ложкой по бокалу. Я поднял глаза: посередине зала возвышалась фигура министра Переса. Возле него стояла герцогиня — щеки у нее пылали. Тут же был и король, бледный и мрачный.

— Он здесь! — звонко крикнул кто-то, и к центральной группе присоединился муж герцогини, герцог Монтальбани. Он шел из гостиной Гойи, служившей курительной. Мне показалось, что он чем-то недоволен.

— Настала минута, — пророкотал сеньор Перес, перекрывая гомон голосов, — объявить о специальной награде, вручаемой от имени короля и королевы. И мы делаем это в присутствии друзей герцога и герцогини.

В зале раздались одобрительные возгласы. Впрочем, кое-кто из гостей со скептическим видом перешептывался.

Министр Перес хорошо подготовился. В руках у него вдруг возник орден с голубой лентой. Собравшиеся вытягивали шеи, силясь разглядеть награду.

— Господь Бог наделил герцога множеством прекрасных качеств, — разливался Перес.

Герцог хмурился, король хитро щурился.

— Не раз и не два он высказывал желание править более обширными землями, — продолжал свою речь министр.

На лице герцогини расцвела счастливая улыбка.

— Согласно воле короля, — обратился к герцогу Перес, — вам присваивается титул герцога Ортиса и передаются во владение острова Пуэрто-Крус и Верильяна, куда вам и надлежит отправиться.

Шепот в зале усилился. Улыбка на лице герцогини увяла, сменившись изумлением. Король протянул руку герцогу, и тот принял ее. Он беззвучно разевал рот, силясь что-то сказать, но язык его не слушался.

— Где хоть эти острова? — повернулся я к скрипачу, но он не удостоил меня ответом. Просветил меня альтист. Наклонившись к самому моему уху, он прошептал:

— На карте они больше всего похожи на мушиное дерьмо. Лежат где-то к юго-западу от Марокко. Вроде бы раньше там была исправительная колония.

Прошла неделя. Читая газету, я обратил внимание на две статьи. В первой говорилось о том, что король намерен заставить церковь платить налоги. Приводились высказывания нескольких церковных деятелей, которые выражали неудовольствие решением короля. Некоторые группы либералов, до этого находившиеся в оппозиции к королю, напротив, приветствовали его, хотя достаточно осторожно.

Гораздо больше меня взволновала вторая статья. В ней сообщалось об инциденте в Кампо-Секо. В кои-то веки наш городишко удостоился упоминания в центральной прессе. Ни о каком пожаре не было сказано ни слова, но новости ужасали. Некие члены «комитета бдительности» убили местного священника, повесив его в городском сквере. В преступлении обвинили троих крестьян, немедленно приговоренных к смертной казни. Я читал и перечитывал статью, ища их имена. Напрасно. Крестьяне не стоили того, чтобы быть названными поименно.

Я молился, чтобы среди них не оказалось Персиваля. Тешил себя надеждой, что все еще обойдется. Но это у меня плохо получалось. Пустота в сердце зияла, как ни старался я заполнить ее гневом, страхом и жалостью к себе. Останься я в Кампо-Секо хотя бы еще на пару недель, я остановил бы брата. Но я спешил в Мадрид, спешил помочь королеве. Я чувствовал себя без вины виноватым. Я не состоял в «комитете бдительности», не предавал королевский двор. Я только музыкант, твердил я себе. Только музыкант. Я повторял эту простую фразу вновь и вновь, как заклинание. Потом пришло письмо из дома, подтвердившее мои худшие опасения. Похорон не будет, приезжать не надо. Персиваля вместе с другими казненными уже погребли за пределами кладбища.

Я добился аудиенции у королевы. Она заставила меня ждать три дня. Как я узнал позже, она была занята — проходила врачебное обследование. Я попросил у нее разрешения вернуть сапфир.

— Он тебе больше не нравится?

— Я его недостоин. Я не заслуживаю вашего доверия. И не уверен, что смогу служить вам так, как должно.

— Но, Фелю, это же личный подарок. — Ее лицо было бледным. — Ты не путаешь несчастье той ночи с нашей дружбой?

Я не знал, что и думать. В комнате повисла тишина, нарушаемая несогласованным тиканьем часов. Здесь их было сразу три штуки.