Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

В нашем купе Аль-Серрас приобнял меня:

— Я знаю эту страну лучше, чем кто-либо. Нижняя полка тебя устроит?

— Прекрасно.

— Я никогда еще не ездил первым классом. Очарованный, я изучал небольшую гостиную, которую проводник одним поворотом ключа мог превратить в спальню: красный ковер, круглый стол, втиснутый между двумя стульями, и крошечная умывальная раковина в углу. Все было безупречно и элегантно, но ненадолго: пока Аль-Серрас не повесил колбасу на держатель оконной занавески, а в мраморную раковину не положил витую связку чеснока.

— С самого детства, когда нам приходилось переезжать из города в город по триста дней в году, я полюбил эту жизнь, — продолжил он. — Как колыбель раскачивающийся поезд, гостеприимство наших соотечественников и нежные сердца наших соотечественниц. — Он подмигнул. — Ты сам поймешь, что, пока ты в пути, нет конца удовольствиям, ожидающим тебя. Но останавливаться нельзя, Фелю. Даже когда сердце замирает, когда все расплывается перед глазами.

Кроме родного побережья и столицы, я почти нигде не был в Испании, поэтому в первые месяцы нашего тура в 1914 году сами названия мест, в которых мы побывали, звучали для меня как музыка: Сеговия, Бургос, Вальядолид. А кроме этих легендарных мест — сотни небольших деревень, которых не найдешь и на карте, да им это и не нужно. И каждой деревне было чем гордиться: это или родина святого, или поэта эпохи Возрождения, или самого сладкого винограда, или место, где самые лучшие лошади, или самые искусные кожевники.

Поезд с грохотом мчался по узким рельсам, и последние несколько лет растворились, отброшенные, как тяжелая пелерина. Мое здоровье и цвет лица улучшились. Настроение поднялось. Я чувствовал, что заслужил право на удовольствия после мрачного одиночества моего недавнего прошлого. А кто лучше всего мог помочь мне в этом, как не Аль-Серрас, к кому же, как не к нему, тянется все самое лучшее, самое изысканное и самое прекрасное, кто, как не он, радуется жизни с таким аппетитом и безо всякой вины?

В составе нашего трио сложилось полное взаимопонимание. Готье был высоким светловолосым серьезным мужчиной, скрывавшим свои чувства за тонкими усами и ухмылкой, что делало его полной противоположностью шутовству Аль-Серраса. В поезде он обычно занимал горизонтальное положение на полке и писал письма каждой из своих девяти сестер, разбросанных от Парижа до Эльзаса. В первые же дни он рассказал мне, что у него, как самого старшего и единственного мальчика в семье, всегда было много обязанностей. С возрастом он все больше и больше увлекался игрой на скрипке, так как понял, что, пока он упражняется на скрипке, родители никогда не пошлют его за дровами или не велят одеть одну из малышек. В те минуты, когда он прекращал игру, но его еще не загружали домашними хлопотами, он без задержки предавался мимолетным радостям. Я никогда еще не встречал человека, так любящего поспать и так мгновенно переходящего из сонного состояния в состояние немедленной готовности, когда это было необходимо. Понятно, почему Аль-Серрас возложил на него заботы о багаже, соблюдении программы поездок и связи с менеджером, месье Байбером.

Именно Готье объяснил мне, что на самом деле на концертных турне много не заработаешь. За концерты в больших городах нам иногда платили даже заранее. Что же касается небольших городов, то это была своего рода авантюра. Кто бы ни организовывал наш концерт — лига культуры, женская группа, глава города — любитель музыки, помогавший нам с рекламой, — платили только после концерта, исходя из своей щедрости или размера сборов. Когда наш доход намного превышал расходы, мы платили сами себе и устраивали затяжной выходной, иногда на целую неделю, неподалеку от своего маршрута. У нас никогда не было достаточно досуга, чтобы отправиться «домой», что меня вполне, устраивало: у меня не было никакого желания возвращаться в Кампо-Секо или в какое-либо другое место, где я жил до этого, по крайней мере, пока продолжалась мировая война. Готье и Аль-Серрас разделяли мои чувства. Когда же деньги кончались, мы жили просто и скромно, дожидаясь следующей, более доходной серии концертов. Так как нашим слушателям становилось все труднее и труднее платить, Аль-Серрас начал оплачивать наши концерты из своего кармана сразу на несколько недель вперед.

— Но зачем ему это? — спросил я как-то Готье, когда Аль-Серрас ушел в вагон для курящих.

— Он ездит в турне для того, чтобы питать себя. — Готье откинулся на своей полке со свернутой газетой на коленях.

— О каком пропитании может идти речь, если мы тратим деньги, а не зарабатываем их?

— Дело не в еде, — сказал Готье, задумчиво подергивая светлый ус. — Он питает свое эго — и, надеюсь, свое воображение. — Готье увидел недоуменное выражение моего лица: — Он может позволить себе субсидировать нас, потому что получает деньги от Бренана. — Томас Бренан был тем самым патроном, который заказал Аль-Серрасу «Дон Кихота». — Я думаю, что он не написал ни одной ноты, пока был в Париже. Я уверен, что он считает — пребывание в Испании благотворно повлияет на его творчество.

— Думаешь, он на самом деле что-нибудь сочинит?

— Да он только об этом и говорит. Сначала ему мешал отец, потом мать…

— Которая? — прервал я Готье.

Готье засмеялся:

— Ты имеешь в виду: та, которая умерла, или та, которой он желает смерти? Та, которая святая, или та, которая была куртизанкой? А может, та, которая забирает у него половину денег, что остаются в конце каждого месяца?

— Кто же она на самом деле?

— Не знаю. Знаю только, что он всю свою жизнь травит о ней байки. Возможно, он никогда ничего не сочинит, кроме рассказов.

И Готье закрыл глаза.

У Готье были другие амбиции. Он мечтал о ранней отставке, острове во Французской Полинезии, где он мог бы в покое провести последнюю треть своей жизни, лежа в гамаке. Я мог представить себе его лысеющую, покрытую старческими пятнами макушку, еще больше загоревшую и похожую на кокосовый орех, и его тонкие светлые усы, шевелящиеся, как юбка из травы, от дуновений тихоокеанского бриза. Пока же Готье прикапливал понемногу деньги и прятал их в тщательно оберегаемый футляр своей скрипки. Ему уже было под пятьдесят, и он уже не ожидал больше ни славы, ни внимания, довольствуясь тем, что имел.

Готье и я упражнялись в нашем вагоне каждый день. Так как пианино у нас не было, Аль-Серрас к нам присоединиться не мог, но его это вполне устраивало: он предпочитал беречь свою энергию для слушателей. Мы со скрипачом играли, а Аль-Серрас слушал нас, покачиваясь взад и вперед, на расстоянии руки от моего движущегося смычка. Иногда казалось, что он засыпает, но неожиданно глаза его открывались. «Вот здесь! Можешь усилить?» В воображении он слышал свою партию совершенно ясно, слышал, как она сливалась с нашей игрой. Нам этого не хватало, так как мы не могли слышать или представить себе его играющим. Но Аль-Серраса это не беспокоило, поэтому и мы оставались в спокойствии. И на каждом концерте мы обретали гармонию, восстанавливали нашу динамику и легко импровизировали смычками.