Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

Постоянная смена мест затруднила переписку с Энрике, но время от времени письма от него все-таки доходили. Мой брат все еще жил холостой солдатской жизнью и начинал чувствовать, что ему не только мало платят, но и мало его ценят, что он не способен устроиться в жизни с определенным комфортом, пользоваться заслуженным уважением, не способен обзавестись женой и семьей. После двухлетней службы в Марокко он вернулся в Эль-Ферроль почти без средств. Его друг Пакито во время боев в Африке получил почти смертельное ранение в живот, но это прикосновение смерти принесло и значительное вознаграждение. Пакито был представлен к званию майора и заработал славу бесстрашного человека и удивительного счастливчика. Он планировал снова отправиться в Марокко, откуда должен был вернуться la caja о la faja — или в гробу, или с генеральской лентой.

Что касается генеральской ленты, то моему брату она не светила, где бы он ни служил. Чтобы подбодрить его, я постарался описать ему жизнь странствующего музыканта, преувеличивая и приключения, и неудобства нашего существования, подтрунивая над моими партнерами и их причудами.

Ответ от Энрике пришел через несколько месяцев:

Ты прав, когда обвиняешь Аль-Сессара (так он его назвал) в том, что он не видит Нищеты и Развала вокруг себя.

Разве я писал об этом?

Ты рассказал мне, что он путешествует только в вагонах с большими окнами, и я могу догадаться почему. Ты когда-нибудь замечал, что когда едешь в обычном вагоне, то днем видно, что творится за окном? Но после захода солнца, когда внутри вагона светлее, чем снаружи, окно превращается в Зеркало. Он предпочитает видеть самого себя, а не мир. И наши нынешние лидеры такие же. Они такие же эгоисты, как и твой Пианист.

Мне было неловко читать такие нелицеприятные высказывания моего брата о Хусто, которого мой брат и в глаза не видел. Но больше всего меня беспокоила нехарактерная для моего брата горечь этих высказываний. Возможно, ему было необходимо кого-то обвинять или ненавидеть, давая выход разочарованию и крушению надежд. И поэтому я с терпением отнесся к таким колкостям в его письмах, как этот «жадный Аль-Сессар» и даже «этот вражеский Мавр», хотя и посчитал необходимым ответить брату, что национальность Аль-Серраса — для меня загадка.

А теперь ты пишешь, что он не Мавр. В таком случае он Лжец. Меня это совсем не удивляет.

Я написал снова, что Аль-Серрас более сложная натура, чем я его описал, и, возможно, более благородная, что его величайшей страстью является настоящая музыка, а не он сам. Что он может вести себя как ребенок, но он может также быть и зрелым. Что он может быть легкомысленным, но он честен по отношению к своим коллегам-музыкантам.

Мне стало легче, когда Энрике прекратил нападки на Аль-Серраса и стал писать о более серьезных проблемах.

Тебя удивляет, что я критикую правительство, но не стоит заблуждаться. Наши военные, хотя и ценят Власть, Верность и Уважение, не обязательно находятся на стороне тех, кто в данный момент у власти. Нет ничего противоречивого в том, что мы, кадровые военные, с одной стороны, являемся самыми верными носителями Традиции, а с другой — единственной силой, способной произвести реальные перемены в обществе. Каковы будут эти перемены, я не могу тебе сказать.

В детстве меня поражало, что ты знал свое Предназначение. В тот день, когда ты увидел, как играли на виолончели, ты сказал, что это твой инструмент, и мы смеялись над серьезностью в твоем голосе. Но я не говорил тебе ни тогда, ни потом, что я захотел, чтобы у меня тоже была своя путеводная Звезда.

Кто-то из нас может быть великим, а кто-то — только признавать чужое величие. Когда-нибудь более заслуженный лидер появится и среди нас, и я признаю его с надеждой, возможно уже признал, точно так, как ты признаешь свою собственную страсть.

Всегда твой,

Это письмо я получил в Кордове, где мы проводили длинные выходные, вместе с ним пришло и второе письмо, в котором он сообщил, что его наконец-то повысили. Воодушевленный этим, он решил воспользоваться советом Пакито и отправиться на службу в Марокко под командованием своего друга.

Обо мне не беспокойся. Мы с Пакито друг о друге позаботимся.

В Кордове нас ждали телеграмма и пакет от Томаса Бренана. Патрон Аль-Серраса телеграфировал примерно каждые три месяца, требуя сообщить последние новости. До сих пор Бренан, похоже, радовался препятствиям и задержкам, с которыми мы сталкивались, как будто эти неудобства предсказывали еще более прекрасный результат. Но продолжавшаяся в Европе война сказалась даже на оптимизме богачей. Бренан впервые предупредил Аль-Серраса, что не сможет авансировать его без явных признаков прогресса. Он писал: «Подтвердите мне, что за четыре года вы чего-то достигли».

Вечером Аль-Серрас заполнял несвежий воздух нашего купе сигарным дымом. Он с безразличием смотрел на суровый, скучный ландшафт, проносившийся за окнами нашего поезда, мчавшегося по заросшему кустарником ущелью. Не обращаясь ни к кому конкретно, он сказал:

— Как это ни смешно, но наши собственные сограждане не уважают нас настолько, чтобы поддержать наше искусство. А кто поддерживает? Человек, который не был в Испании двадцать лет. Он же ведь не должен всем этим заниматься, а? Он знает все из испанской литературы. Он хочет, чтобы его запомнили как покровителя испанской музыки. Фелю, ты знаешь английский лучше меня. Прочитай-ка вот это.

Он наклонился и протянул мне рукопись, которую достал из пакета, присланного Бренаном. На титульном листе было написано «Либретто для „Дон Кихота“».

— Твой патрон нанял кого-то написать либретто?

— Он сам его написал. Скажи, насколько там все плохо.

Несколько минут я просматривал монолог героя, скучное монотонное соло, которое читалось как назидательные стишки из детской книжки.

— Ну какое-то подобие рифмы тут есть.

Он протянул руку за рукописью:

— Рифмуется. Хорошо! Тогда никаких проблем.

Игнорируя его протянутую руку, я пролистал либретто до середины и попытался снова начать читать.

Аль-Серрас снова попытался взять у меня рукопись:

— Не важно, что он написал. Это уже было сделано до него сотни раз.

— Тысячи раз, — растерянно поправил его я, продолжая читать. — Но если ты откажешься от концертов, и не на неделю, как обычно… Если у тебя будет время, тишина и хороший рояль…

В этот момент поезд содрогнулся. Готье свалился на колени к Аль-Серрасу, но тут же вскочил. Мы посмотрели удивленно друг на друга, но ничего больше не случилось, и поезд спокойно вписался в поворот колеи. Только мы начали успокаивающе улыбаться, как последовал второй толчок. Раздался скрежет тормозов. Готье снова потерял равновесие и упал, ударившись головой. Впрочем, это не помешало ему первым выскочить из купе.