Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

Вернувшись в главный зал, Аль-Серрас сел на стул у пианино и сыграл несколько вступительных аккордов, чтобы привлечь наше внимание. Затем он остановился и прокричал:

— Мужчины, приглашайте дам!

Я прижался спиной к стене.

— И ты, Фелю!

Внезапно я почувствовал, как в мою ладонь скользнула тонкая женская рука. Аль-Серрас заиграл арагонскую хоту. Мужчины расстегнули воротники. Женщины подобрали свои пышные юбки. Все вокруг меня начали подпрыгивать в такт музыке. Не думаю, что кто-нибудь заметил бы, что я не шевелюсь, кроме дамы, взявшей меня за руку, если бы Аль-Серрас не перестал играть. Однако он остановился на середине такта, рассмеялся и обратился к собравшимся:

— Простите моего партнера! Для него любой танцевальный пол становится грозным препятствием.

Все головы повернулись в мою сторону.

Мои глаза, должно быть, грозно сверкнули, так как Аль-Серрас быстро прокричал:

— Простите меня. У меня сердце бьется втрое быстрее обычного. Тогда как у моего виолончелиста, — в этот момент Аль-Серрас начал играть более простую и медленную мелодию, — оно бьется гораздо более размеренно.

Позднее тем же вечером он указал на даму, с которой я танцевал:

— Я уже рассказал ей, что тебе надо проветриться. И что ты очарован акведуками.

— Акведуками?

— Или средневековыми колокольнями, или древними амбарами. В каждом городе есть какие-нибудь архитектурные достопримечательности на отшибе, которые любят показывать гостям.

— Но разве мы не должны…

— Обрати внимание… — Аль-Серрас тяжело дышал мне в ухо. — Готье уже час нигде не видно. Лично меня страсть как интересуют места для певчих. Эта дама, — он кивнул головой на молодую женщину, прислонившуюся к пианино, — предложила показать мне местный собор при лунном свете.

— Мне не очень-то нравятся прогулки, — ответил я, — я предпочитаю тихое место для того, чтобы посидеть.

Он прошептал мне на ухо:

— Ну, тогда иди ровно столько, сколько нужно.

— Но я не знаю, о чем говорить с этими девушками.

— Чем меньше, тем лучше.

— Но я не уверен…

— Послушай, — прервал он меня, откинувшись назад и глядя мне в глаза, — если есть какая-либо награда, которую следует получить от женщины в этой комнате, она будет получена не из-за того, что ты скажешь. Она уже слышала твою игру. И это единственная причина, почему она заинтересовалась тобой. Это, — продолжал он со значением, — благословенные часы. Музыка звучит недолго, розы в их волосах увядают через несколько часов. А потом… — Он помахал пальцами, как бы показывая невидимые линии исчезающей магии.

— А я-то думал, что тебя интересует только вечное, — пошутил я.

Он посмотрел на свои руки, все еще порхающие в воздухе, как будто видел их в первый раз.

— Вечное. — Он взглянул на свою левую руку. — И эфемерное. — Он посмотрел на правую. — Да, ты прав. Противоречие. Пока оно не перестает быть таковым. Пока я не найду какой-нибудь способ совместить несовместимое в чем-то, что переживет все, даже тебя и меня.

Он еще на секунду застыл, а затем взорвался хохотом над самим собой:

— Какие возвышенные идеалы! Все, что всегда искали великие философы, — это красота, и в этой комнате дюжина ее образцов.

— И правда… — сказал я, но он уже направился к женщине, прислонившейся к пианино, оставив меня стоять напротив той, с которой я танцевал.

На ней было платье без рукавов, на размер больше — наверное, вынутое рано утром из пыльного платяного шкафа кузины или выпрошенное у сестры в обмен на неделю работ по дому. Я мог видеть булавки по бокам, под ее обнаженными руками, где она сколола лишнюю материю, а ближе к бедру, через небольшую прореху, кусочек кружевного белья, возможно тоже заимствованного. Она увидела, что я смотрю на нее, и выпрямилась, подняв руки, чтобы поправить гребень из слоновой кости в своих пышных вьющихся волосах каштанового цвета.

Перед тем как подойти к ней и взять ее за руку, я сказал — только себе и никому другому: «Они искали красоту… и правду».

Но в те ранние годы не всегда был излишек молодых симпатичных женщин, или роскошных приемов, или даже цыплят. Иногда аудитория, большая ли, маленькая, прекрасно одетая или не очень, просто отсутствовала.

Однажды ночью на втором году нашего турне мы прибыли в помещичий дом на крайнем юге. На станции нас встретил молчаливый мужчина с повозкой: особого энтузиазма при виде нас он не показал. В доме нас ожидала дюжина человек, вместо ожидаемых нами шестидесяти — семидесяти. Обстановка была напряженной. Я спросил кучера, не идет ли уборка урожая. Человек, глаза которого были спрятаны под пропотевшей мягкой фетровой шляпой, нервно поправил шейный платок. Более хорошо одетый мужчина в передней части комнаты заговорил:

— Никакой уборки урожая. Мы в этот раз ничего не сажали.

Во время концерта не было требований сыграть на бис, как не было и празднества после концерта. Тот же кучер отвез нас в центр городка. Двери мастерской по ремонту обуви и одной из двух городских булочных были забраны железными воротами. Двери аптеки — заколочены. Мы поели бутербродов на железнодорожной станции и там же наконец узнали у начальника станции, что случилось с горожанами. При высоких ценах на семена и низких на товарное зерно распространился слух, что большинство батраков потеряет работу. Страшась волнений, землевладельцы и местная гражданская гвардия вывезли на двух грузовиках рабочих из города на триста километров к западу и оставили их там.

— Что, как нежеланных котят в джутовом мешке? — спросил Готье.

— Я этого не потерплю! — резко сказал Аль-Серрас, и я с интересом повернулся к нему.

Несмотря на свою известность в Испании, доступ к репортерам, дамам из высшего общества и к тем, кто формировал общественное мнение в художественной среде, он никогда не вставал ни под чьи знамена. Возможно, его просто никогда не доводили до такого.

— Я этого не потерплю, — повторил он, хотя говорил совсем не о рабочих. — Не позволю попусту тратить мое время и силы. — Он повернулся к расписанию, а затем к Готье: — Когда отсюда уходит самый ранний поезд?

На втором году нашего турне в одном из крупных городов рецензент впервые упомянул о моем участии в трио. К концу следующего года добрая четверть рецензентов хвалила в первую очередь мою игру; несколько меньшее количество ставило на первое место Готье, большинство же по-прежнему лебезило перед Аль-Серрасом.

К 1917 году о Готье вообще почти и не упоминали.

— Это только из-за того, что ты — француз, — пытался утешать его я, хотя он и виду не подавал, что нуждается в утешении. — Сам понимаешь, война. Каждый защищает своих.