Бой на Калиновом мосту - "Народные Сказки"

Вот она ему и показывает.

— Ты, — говорит, — бери воду в таком-то месте, под таким-то номером; а войдешь в спальню, они [будут] спать, их тринадцать богатырок, по одну сторону [от Синеглазки] — шесть и по другую — шесть, все в один лик, в один рост.

Вот он сел на её доброго коня и поехал в ночное время уж. Этот конь — подскакивать, мха, болота перескакивать, реки, озера хвостом заметать. Это дело было, пошла стряпня рукава стряхня; кто про что, а кто в пазушку.

Эту станцию проехал он ходко. Приехал к этому граду, не спросясь перескочил этот конь и перемахнул стену. Вот он сейчас эти вещи нашел в таком-то месте, под таким-то номером; добрался и захотел ещё самое увидать. Приходит в спальню. Они спят. По сторону шесть и по другую шесть, она нараспашку. Он и напоил в её колодцике своего коня, а колодцика не закрыл, так и одеянья оставил. Надо ему ехать. А конь ощутил и человеческим голосом проговорил:

— Ты, Иван Царевич, погрешил, мне теперь стены не перескочить.

Он начал коня [бить] по крутым ребрам:

— Ах ты конь, волчья пасть, травяной мешок! Нам здесь не проживать, в этом государстве.

Вот конь махнул и одним подковцем задней левой ноги и задел за стену. У стены струны запели и колокола зазвонили, тут просто волки завыли, и по всему царству пошел звук:

— Вставайте! Сегодня у нашей богатырки покража большая!

Вот эта сама Синеглазка с двенадцатью этими богатырками в погоню. Вот к избе, там другой. Коня [Иван Царевич] переменил, а она не кормя идет.

— Бабушка! Не видала ли сукина сына, такого невежу?!

— Нет, — бабушка говорит, — не видала? Проехал Иван Царевич, во всем подсолнечном царстве такого нет — солнышко на небе, а он на земле.

— Воротитесь, пожалуйста. Мне не то жалко, что коня напоил, а то дорого, что колодцика не прикрыл!

Вдруг доехал [Иван Царевич] до другой бабки. Он сел на коня. Он с улицы, а дна [богатырка] на улицу.

— Бабушка! Не видала ли кого?

— Нет, проехал молодец, да давно уж, молодец прекрасный — солнышко на небе, а он на земле.

Ну, он обратился на своего коня и сел. Вот она стала вид забирать; как стала достигать, он на коленки встал и прощенья просит. Ладят эти богатырки на него наехать, с плеч голову снесть. Она и ответила, что покорной головы меч не сечет. Слезла сама с коня и берет его за белые руки и подымает его с земли. Вот они тут в чистом поле, в широком раздолье, на зеленых лугах, на шелковых травах раскинули они шатер белополотняный.

Тут они гуляли и танцевали в этом шатре три дня и три ночи, трое сутки. Вот они тут обручились и перстнями обменялись.

— Через три года приеду к тебе, свое царство уничтожу.

Она ответила ему:

— А ты иди домой, нигде не привертывай и я домой, и ты домом иди.

Вот он приехал в свою местность, до этих растаней, до этих до дорог и думает: «Вот хорошо, домой еду, а мои братья где-нибудь в засаде сидят, гниют понапрасну». Вот он поворотил с дорожки, тоже их проведать; обратился к терему; она [девица] выскочила и говорит:

— О, Иван Царевич! Я тебя давно поджидаю хлеба-соли покушать.

— Я не покушаю и поем [69].

— Дай тебя из седла выну.

— Видал и лучше тебя.

Она его ввела. Он её на кровать положил, да и спихнул.

— Кто есть там жив человек?

Они, как два комарика, спищали:

— Мы живы — Федор Царевич да Василий Царевич.

Он у неё насбирал кое-чего снастей и чего и вынул их. И подошли они к стене. А зеркала на стене землей стали порастать.

— Да что мы будем людей пугать? Уж больно черны стали.

Он их умыл живой водой, по-старому они и стали, обратились. Ну вот хорошо, сейчас сел и поехал, а они пошли пешком: коней не было. Приехал он на растанье тут.

— Что, братьица, покараульте мои вещи и коня, а я поотдохну.

Вот он лег отдохнуть и богатырским сном заснул. И говорит Федор Царевич:

— Что ты, Василий Царевич, думаешь?

— А вот что, пришлось бы изгнить в её погребке нам, ежели бы не братец вытащил. Нам отец-то без вещей мало и чести даст, сделает пастухами. Давай его в нору и спустим, а его вещи возьмем.

И спустили его. Вот он летел туды три дня и три ночи. Улетел, отшиб он свои ноги. Опамятствовал на взморье. У этого моря только старый дубник лес да мелкий сосняк. Только небо и вода. Вот и подымается погодушка, божья благодать, из моря и с неба. У Нагай-птицы дети пищат, а погодка их бьет. Взял он с себя снял [одежду]. Нагай-птицы деток покрыл одеяньем, а сам под дуб ушел от погоды. На проходе этой погодушки летит Нагай-птица. Всякими языками:

— Не убила ли вас погодушка-несчастье?

— Не кричи ты, мать! Нас сберег российский человек. Потише, не разбуди его.

— Для чего же ты сюды попал, милый человек?

— Меня братья засадили так; братья родные, а хуже чужих.

— Что же тебе надо за беспокойство? Ты моих деток сберег. Злата ли, серебра, камня драгоценного?

— А ничего, Нагай-птица, мне не надо, ни злата, ни серебра, ни камня драгоценного. А нельзя ли мне попасть в родную сторону?

— Ну дак мне надо два чана пудов о двенадцать говядины.

Вот он был человек прожиточный, сошел к рысакам и к лесникам[70] на взморье. Накупил гусей, лебедей и серых утиц. Привезли, поставили ей один [чан] на правое плечо, а другой на левое, а сам в середину, стал кормить, и она летит в вышине. Чан выдавал целый, из другого стал потчевать. Подавать да подавать — и стали у ей харчи все. Вот стали у ей харчи все. А она обертывается. Он у себя и у рук и у ног персты обрезал да ей и выдал. Прилетели.

— Слезай, Иван Царевич!

— Не могу сойти: свои персты отрезал.

— Не знала, что твое мясо. Всего бы тебя съела.

Все взадь выхаркнула, она взадь отправилась, Он примазал [раны] живой водой да молодой: у него была склянка для дороги. Он посмотрел, братовей нет уж. Пришел он пешком в свое отеческое царство. А отцу, матери не кажется. По-прежнему купеческая была торговля, винная лавка. Он все пьет. Слышал, что отец ещё царство не прописал, а вещи получил.

Вот сейчас это дело прошло.

Вот эта девка Синеглазка и прикатили в это папство. Она за три версты в чистом поле, в широком раздолье, на зеленых лугах, на шелковых травах раснинула шатер белополотняный. От этого шатра до папского дворца три версты сделала мост калиновый Mаковки точеные, перила золоченые. На этих маковках птички пели разными голосами. А это сукном драгоценным обтянула улочку.

Вот в восемь часов утра царю повестка: «Ваше царское величество! Пожалуйте в сегодняшний день виноватого; а виноватого не подашь, ваше царство покачу, а у тебя живого глаза выну, домой отвезу». Он читает повестку и плачет:

— Ну, поезжай-ка, Федор Царевич! Ты, видно, виноватый, долго ездил.

Вот он и пошел, Федор Царевич, пешком по этому мосту. А у этой-то бегают два мальчика около шатра — прижитые.

— Маменька, маменька! Сюды наш тятенька сегодня идет.

— А по которую сторону?

— По правую руку моста.

— Как ищите, исхлещите!

Так ребятки протряхнули, что вернулся [Федор Царевич] домой и не сказывай отцу.

На второй день повестка: «Подавайте и на сегодняшний виноватого. Не дадите, сама подкачу, вас в полон возьму»… Вот он и говорит:

— Ступай ты, видно, ты виноват, Василий Царевич!

Василий Царевич пошел. И опять ребятки:

— Маменька, маменька! К нам опять тятенька идет.

— А какую сторону?

— А по левую руку. (И он мостом идти не смеет.)

— Ищите и исхлещите попуще прежнего.

Так протряхнули, что добром. И этот обратился к отцу.

И сейчас так и не жалится ни на кого.

Вот хорошо, на третий день опять повестка.

— Ну, ступайте, ищите пьяницу — третьего сына.

Сейчас он пошел. С собою взял компанью двенадцать человек выпивших людей из заведенья чайного. Этот мост ломают, сукна рвут и за собой дорогу чистят. Мальчики: