Львы Аль-Рассана - Гай Гэвриел Кей

После наступления темноты в Рагозе похолодало, близился конец осени, дул ветер. Он приветствовал этот холод. Ему хотелось одиночества и звездного света, этого холодного ветра с озера. Ноги вели его туда, мимо закрытых ставнями лавок, потом мимо складов, и, миновав их, в одиночестве и тишине, он вышел на длинный причал у края воды. И там наконец остановился, глубоко вдыхая ночной воздух.

Звезды над его головой сияли очень ярко, и луны тоже. Он видел, что стены города уходят в воду, как две руки, почти соединяются и обнимают гавань. При лунном свете он видел одномачтовые рыбацкие баркасы, маленькие и большие прогулочные суда, подпрыгивающие вверх-вниз на темной, неспокойной воде озера. Слышал плеск волн и шум прибоя. Вода. Что там было насчет воды? Он знал ответ.

Его народ явился из пустыни. Из края подвижных, непостоянных дюн, песчаных бурь и грубых, бесплодных, изрезанных ущельями гор. Из края, где вечно дул ветер, где его порывы ничто не могло сдержать и остановить. Где солнце убивало, а ночные звезды обещали жизнь, воздух для дыхания, ветерок, чтобы успокоить обжигающую лихорадку дня. Где вода была — чем? Мечтой, молитвой, благословением бога в самом чистом виде.

Сам он не помнил подобных мест, разве что эти воспоминания пришли в мир вместе с ним. Наследственная память племени, с которой рождались ашариты, которая их определяла. Аммуз и Сорийя, земли его родины, жили в его душе. Пустыни. Более обширные пески, чем даже пески Маджрити. Маджрити он тоже никогда не видел. Он родился в Алхаисе, здесь, в Аль-Рассане, в доме, где било три фонтана. И, несмотря на это, его тянуло к воде, когда ему было плохо, когда он нуждался в утешении. Вдали от пустыни, пустыня помещалась внутри него, как рана или тяжелый груз, как помещалась внутри всех них.

Белая луна стояла над головой, голубая только поднималась в виде полумесяца. Теперь, когда огни города остались за спиной, звезды над озером сияли ярко и холодно. Ясность, вот что они для него значили. Именно это необходимо ему сегодня ночью.

Он слушал, как волны бьются о пирс у него под ногами. Удар, пауза, еще удар. Волнообразный ритм мира. Мысли его разбегались. Подпрыгивали, словно лодки на воде, никак не сливались воедино. Физическое его состояние тоже было неважным, но это не имело значения. В основном усталость, несколько синяков, на одной из лодыжек пустяковая рана, которую он просто игнорировал.

Собственно говоря, схватка на турнирной арене после обеда не потребовала усилий. И это было одной из причин его тревоги.

Против них двоих сражалось пятеро, и капитан из Карта отобрал себе в напарники четверых самых лучших командиров Рагозы. В этих людях ясно чувствовались гнев, мрачная решимость, потребность доказать свою правоту, и не только по поводу жалованья. Все было задумано как представление, развлечение для двора и горожан, а не как схватка не на жизнь, а на смерть. Но все равно их взгляды из-под шлемов были жесткими и холодными.

Это не должно было произойти так быстро, так напоминать танец или сон. Словно где-то играла музыка, едва слышная. Он сражался против этих пятерых бок о бок, а потом спина к спине с Родриго Бельмонте из Вальедо, которого никогда в жизни не встречал до этого, но все происходило так, как никогда раньше на поле боя или в других местах. У него возникло странное ощущение, будто он раздвоился. Он дрался так, будто имел два хорошо тренированных тела, управляемых одним мозгом. Они не разговаривали во время схватки. Никаких предупреждений, никакой тактики. Для этого схватка была чересчур короткой.

Стоя на пирсе над холодными, неспокойными водами озера Серрана, ибн Хайран покачал головой, вспоминая. Ему следовало испытывать восторг после такого триумфа, возможно — любопытство, заинтересованность. Но вместо этого он был глубоко встревожен. Не спокоен. Даже немного напуган, если быть честным перед самим собой.

Дул ветер. Он стоял к нему лицом, глядя на север через озеро. На дальнем берегу его лежала тагра, земли, на которых никто не жил, а дальше находились Халонья и Вальедо. Где всадники Джада поклонялись золотому солнцу, которого страшились ашариты в своих палящих пустынях. Джад. Ашар. Знамена, под которые собираются люди.

Он провел жизнь в одиночестве и в игре, и в бою. Никогда не искал отряда, которым мог бы командовать, общества подчиненных ему командиров и даже, говоря по правде, друга. Спутники, прихлебатели, приверженцы, любовницы — они всегда присутствовали в его жизни, но не подлинная дружба — если не считать человека, которого он недавно отравил в Картаде.

Ибн Хайран за долгие годы научился смотреть на мир как на место, где он движется сам по себе, водит людей в битву при необходимости; разрабатывает планы и стратегию для своего повелителя, если его попросят; создает свои стихи и песни, когда судьба оставляет ему для этого время; поочередно вступает в связь и порывает с женщинами — и с некоторыми из мужчин.

Ничего очень длительного, ничего слишком глубокого. Он так никогда и не женился. Никогда не хотел жениться, и его не заставляли. У его братьев есть дети. Их род продолжится.

Под нажимом он, вероятно, сказал бы, что это умонастроение, эта постоянная потребность сохранять дистанцию зародились в один летний день, когда он вошел во дворец Силвенеса Аль-Фонтана и убил последнего халифа ради Альмалика Картадского.

Этот старый, слепой человек хвалил его юношеские стихи. Пригласил его погостить в Силвенесе. Пожилой человек, который никогда не хотел занять престол халифа. Все это знали. Как может слепой поэт править Аль-Рассаном? Музафар был всего лишь еще одной фигурой на доске, орудием для придворных сил в продажном, перепуганном Силвенесе. То были мрачные дни для Аль-Рассана, когда молодой ибн Хайран прошел мимо подкупленных евнухов в Сад Желания и пронес запрещенный клинок.

Нетрудно даже сейчас оправдать то, что он сделал, то, что приказал ему сделать Альмалик Картадский. Тот день в самом укромном саду Аль-Фонтаны поставил клеймо на ибн Хайране. В глазах других людей, в его собственных глазах. «Человек, который убил последнего халифа Аль-Рассана».

Тогда он был молод, полон ощущением собственной неуязвимости и ослепляющим предвкушением всех блестящих возможностей, которые обещает жизнь. Теперь он уже немолод. Даже холод и этот пронизывающий ветер с озера он чувствовал острее, чем пятнадцать лет назад. При этой мысли Аммар усмехнулся, в первый раз за сегодняшнюю ночь, и грустно покачал головой. Сентиментальные, недостойные мысли. Старик, закутанный в одеяло у очага? Так скоро и будет, очень скоро. Если он доживет. Узоры жизни. То, что дозволено.

«Давай, брат, — сказал сегодня Родриго Бельмонте из Вальедо, когда крутые парни с мечами начали окружать их. — Покажем им, как это делается?»