Плаха да колокола - Вячеслав Павлович Белоусов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Извиняюсь, Василий Евлампиевич, маху дал, — стушевался тот, пригнул ниже голову. — Пииты несчастные именины дружка отметить собрались. Выпьют на грош, шума на червонец.
— Для них же «Богему» держит Лев Наумович, — покривился, всё ещё не в духе, Турин. — Ишь рифмоплёты! Не марафета[44] хватили?
— Что вы! Балбесы! — махнул рукой официант. — А в «Богеме» сейчас занято.
— Мне бы перекусить да с другом дорогим повидаться. Организуешь?
— Отчего же. Располагайтесь. Я мигом. Мясцо? Рыбку-с?
— Это само собой. Только отыщи мне сначала Дилижанса.
— Корнея Аркадьевича? — переменился тот в лице.
— Кость проглотил? Аль болен он? В отъезде?..
— Ни то ни другое…
— Так пошли за ним, ежели не здесь. Подожду. Отдохну у вас на диванчике, — и Турин жёстко прихлопнул по коже дивана, тот жалобно скрипнул в ответ. — Но учти, тороплюсь. Полчаса хватит?
— Постараемся.
— Вот и поспешай. Только деликатно всё сделать. Никому знать не следует, кто его побеспокоил. — Турин отвернулся, расстегнул рубаху до пояса, по-хозяйски отодвинул ширму и принялся ополаскивать под умывальником усталое лицо, шею, грудь, фыркая и не жалея брызг.
Освежившись и, словно помолодев, он глянул на себя в зеркало, разворошил чуб, скатывающийся на правую бровь, игриво подмигнул себе и тщательно вытерся полотенцем, поданным с поклоном уже примчавшимся назад официантом. Передёрнув плечами, с шумом плюхнулся на диван, в полном удовольствии закинув и ноги в сапогах.
— Всё исполнено, Василий Евлампиевич, — крадучись, приблизился к нему служивый. — Чего кушать изволите-с?
— Попотчуй, Николаш, теперь чем-нибудь на свой вкус. С рыбки начни.
— Графинчик с селёдочкой?
— Это потом, — лениво отмахнулся Турин. — Я полежу, а ты покуда чайку неси покрепче да с лимончиком. Не забыл, я горячий люблю?
— Ну как же! — лихо крутанулся тот волчком.
— А кем «Богема» занята? — когда был принесён чай, как бы между прочим спросил Турин, приподнимаясь на локте и отхлебнув из чашки, не вставая. — Кто там гуляет?..
— Так гостья ж у нас, Василий Евлампиевич, — наклонившись к его уху, доверительно шепнул официант. — Артистка известная. Маргарита Седова-Новоградская. При ней и сам Григорий Иванович Задов. Они и Корнея Аркадьевича туда-с потребовали. Поэтому для прочих посетителей закрыта «Богема» вторые сутки-с.
— Артистка? Вот те на! — Турин едва не облился чаем и сел на диван. — Откуда невидаль? Седова-Новоградская, говоришь? Не слыхал.
— Этого и нам не знать. Только и расселились там. Поёт она чудно.
— Одна?
— С двумя девицами. Пританцовывают ей. Красивы, чертяки!
— Что ж, в гостиницах мест не нашлось, в ресторане её селить?
Служивый виновато пожал плечами:
— Публика-с в тех заведениях не внушает доверия. И потом, по протекции Григория Ивановича. Ему или звонили заранее, или знаком он с артисткой лично, я не осведомлён. А в «Богеме» всегда есть несколько свободных комнат наверху…
— Задов и сюда её привозил?
— Нет. Корней Аркадьевич дал указания в первый же день Льву Наумовичу. Грозил, чтоб было всё по высшему классу, а мне слышать довелось. Она уж и пела. Григорий Иванович, говорят, на коленях её умолял гитару в руки взять-с.
— Значит, в «Богеме» остановилась?.. — задумался Турин, и лёгкая тень пробежала по его лицу. — Одна…
— Все там-с.
— Все, это кто же?
— Лев Наумович по приказу Корнея Аркадьевича всю обслугу отсюда туда переправил и первого повара. Я здесь с Мурзой остался, ну и девка в помощь.
— Значит, важная, говоришь, персона… Поёт?
Служивый пожал плечами и руки развёл.
— А сам Корней Аркадьевич небось с Задовым в карты режутся под её романсы, или у них третий партнёр имеется? С собой-то знаменитость привезла кавалера?
— Про то не скажу… Кажись, при актрисе кроме тех девиц никого не наблюдалось… Виноват, не знаю.
— Хорошо, хорошо, — хмыкнул Турин, совсем поднимаясь и ставя чашку на стол. — Неси-ка, любезный, холодное. Пробил меня аппетит!
И он с предчувствием удовольствия потёр руки.
Турин дожёвывал кусок варёной севрюжатины, запивая белым вином, когда, громко постучавшись, на порог ступил Рогожинский. Сзади его осторожно поддерживал официант.
— Явились не запылились, — не отрываясь от блюда, поднял глаза на Дилижанса Турин. — Ночи не хватает, днём гуляем. Это что ж такое с вами происходит, Корней Аркадьевич? — И он махнул рукой официанту, чтоб убирался. — Не узнаю, не узнаю, дорогой.
В расстёгнутой помятой тройке, на светлой ткани которой рдели свежие следы неряшливого застолья, с выпирающим животом и поблёскивающей испариной лысиной Рогожинский впечатлял. Изрядно пьян, он старался молодецки держаться на ногах, опираясь на трость и помогая себе второй рукой, в которой зажимал то, что когда-то называлось шляпой.
— Ухайдакал вас Григорий Иванович и, конечно, обчистил в карты, а? Угадал?
— Что карты? Шут с ними! Василий Евлампиевич, голубчик! — с чувством забормотал тот. — Прощения просим! Врасплох вы нас!..
— Ну, ну. Что уж там, — поднялся Турин навстречу, и вовремя, так как, выкатив мутные глазки на лоб, толстяк бросился обниматься от большого удовольствия, так распиравшего его:
— Как есть не ждали! Но видели б вы!.. Слышали б вы!.. Каков голосок! Какая Мельпомена нас посетила?
Споткнувшись, он бы упал, но, вовремя подхваченный Туриным, был благополучно размещён на диване.
— Вам судить, милейший, — сохраняя терпение, улыбался Турин. — Вы, так сказать, с малолетства музыкой баловались.
— В мире ничего подобного не слышал! — ахал тот, не успокаиваясь.
— Цыганка небось? — подзадорил Турин и отошёл, внимательно ловя каждое слово беспечного гуляки. — Откуда залететь к нам знаменитости?
— Цыганка?! Господь с вами, Василий Евлампиевич! Красавица, каких свет не видывал! Хотя, конечно, есть изъяны. Но как без них? Была б она так мудра, если б не возраст?..
— Ну вот и старуха к тому же! — нарочито грубо оборвал его Турин и совсем расхохотался.
— Ах, если и тридцать лет для вас старость!..
— Где тридцать, там и все сорок, женщины — мастерицы творить чудеса с лицом, да и со всем остальным. А глубже не удалось заглянуть? Что за красавица, раз кавалером не обзавелась?
Вопрос и вся неприятная тирада, казалось бы, застала Рогожинского врасплох, во всяком случае, замешательство изобразилось на его розовом полном лице, словно зеркало отражавшем всё, что творилось сейчас там, в его глубоких внутренностях, прячущих душу. Он как-то протрезвел вроде, руку сунул вполне осмысленно в карман, платок извлёк и начал старательно обтирать лысину в неожиданно постигшем его глубоком раздумье и затянувшейся паузе. Турин не спускал с него глаз. Однако не из тех был Корней Аркадьевич, чтобы долго пребывать загнанным в угол, он достаточно здраво поднял глаза на своего влиятельного допытчика, как-то игриво погрозил
