Невинная кровь - Филлис Джеймс

После той встречи ее слова не выходили у меня из головы. Это было как наваждение: я беспрестанно думал о том, чего не желал бы знать, но не мог забыть. Я никоим образом не собирался вмешиваться в жизни едва знакомых людей и даже не помышлял о том, чтобы взять ребенка. Хильда первой подала идею. Разумеется, я не искал, кого бы удочерить. С другой стороны, ужасно хотелось узнать, как сложилась твоя судьба. Через сестру нам без труда удалось выйти на миссис Бедоуз. Та сообщила, что ты опять вернулась к матери. На этом бы все и кончилось, но тут мне подумалось: почему бы не зайти заодно к ним домой, раз уж оказался по соседству? Так я и поступил, даже не придумав правдоподобного повода, что совсем на меня не похоже, поскольку обычно я не бросаюсь неподготовленным в новую обстановку. Стоял ранний вечер, и твоя мать только-только пришла с работы. В доме тебя уже не оказалось. Двумя днями раньше ты угодила в больницу с подозрением на перелом черепа. Это был последний — и самый страшный — раз, когда ты вывела мать из себя.

Филиппа вдруг спросила, с усилием двигая непослушными губами и не обращая внимания на странную грамматическую форму:

— Вот почему девочка не помнила своего прошлого?

— Частично амнезия наступила из-за травмы, частично была вызвана истерией. Разум попросту отказался хранить нестерпимую для него информацию. Мы с Хильдой никогда не пытались заняться лечением, не видели в этом особого смысла.

— И что произошло с ней дальше?

— Родители согласились передать нам опекунские права, когда тебя выпишут, а потом, если все удачно сложится, поговорить и об удочерении. Полиция не проводила расследования. Врачи, очевидно, поверили объяснению твоей матери: дескать, малышка упала с лестницы и стукнулась головой. В то время власти были еще не готовы признавать случаи семейного насилия. Но мне она поведала правду, мне она рассказала все тем душным июньским вечером — наверное, радовалась возможности исповедаться перед чужаком. Прямо из больницы тебя привезли к нам, а полгода спустя ты стала нашей дочерью. Надо сказать, оба родителя дали согласие без явных колебаний. Вот какова эта женщина, ради которой ты намерена бросить Кембридж, сделаться воровкой и бог знает сколько лет бегать за ней с одного курорта на другой. Убийство Джули Скейс мы, естественно, в расчет не берем. В конце концов, не ты же оказалась на месте пострадавшей, хотя вполне могла бы…

Она не закричала, не стала страстно обвинять его во лжи. Морис врал только в тех вопросах, которым придавал значение, да и то если был уверен, что его не выведут на чистую воду. Обсуждаемый вопрос не имел особой важности, к тому же обман раскрылся бы слишком легко. Впрочем, Филиппе и не требовалось доказательств. Она и без них уже знала, что каждое слово — правда.

Как холодно. У нее заледенели пальцы, руки, ноги, лицо. Неужели Морис не замечает ее дрожи? Ему бы присесть рядом, укутать приемную дочь одеялом. Даже губы налились тяжелым холодом и онемели до бесчувствия, точно после укола стоматолога. Голос еле пробился сквозь преграду, прозвучал неузнаваемым сдавленным хрипом:

— Почему ты не говорил мне?

— Хотелось бы думать, что из страха тебя расстроить. Некоторые жестокие поступки требуют определенной смелости. Мне ее недостало. Я честно пытался предупредить, когда советовал тебе разведать побольше о том суде. В газетах указывалась дата преступления. И потом, тебе могло бы броситься в глаза отсутствие всяких упоминаний о ребенке. Однако ты не желала фактов, не хотела с нами говорить и будто нарочно держала глаза закрытыми. Даже странно, что в столь серьезном вопросе именно ты отказалась прибегнуть к помощи разума, которым так гордилась и на который полагалась во всяком деле.

«На что еще мне было полагаться? — едва не вскричала Филиппа. — Разве оставалось что-то другое?» Вместо этого она произнесла:

— Спасибо, хоть сейчас рассказал.

— Это ничего не меняет. В конце концов, если родственные узы — единственное, что тебя интересует, с ними все в порядке. С другой стороны, я кормил и воспитывал тебя десять лет. Может, по закону это и не дает права на какие-то притязания, однако высказать настоятельное пожелание по поводу твоего будущего мне дозволяется, верно? И я не сдамся без боя, потому что ты должна получить образование. Такими возможностями не бросаются. Три года учебы важны для тебя именно сейчас, в юности. — Помолчав, он сухо прибавил: — И еще я имею право на собственное серебро эпохи короля Георга. Если вам нужны деньги — продавай Генри Уолтона.

— Ты больше ничего не хочешь мне сказать? — спросила девушка, присмирев, будто новая горничная на собеседовании.

— Только одно. Здесь по-прежнему твой дом и твое место. Конечно, документ об удочерении не столь окрашен чувствами, как настоящие кровные узы; разве недовольно крови в вашей семье?

Уже у двери Филиппа обернулась:

— А все-таки, почему? Почему ты взял меня?

— Я уже сказал: потому что не мог о тебе не думать. Опасался за твою судьбу. Ненавижу насилие.

— Но ты же надеялся получить что-то взамен? Такие банальные вещи, как благодарность, развлечение, интерес, радости покровителя, мою дружбу под старость?

— В то время мне так не казалось. Хотя, наверное. Я всегда желал слишком многого. Можно сказать, я искал любви.

Три минуты спустя он стоял у окна, глядя, как она уходит. Девушка неуловимо переменилась: потускнела и двигалась, точно пьяная. Впрочем, из дверей она выскочила, словно застигнутая врасплох воровка. Ссутулившись, Филиппа будто бы стала ниже ростом — наверное, именно так она будет выглядеть под старость. Внезапно девушка ринулась на проезжую часть, наперерез спешащему такси. Морис ахнул и крепко зажмурился. Сердце бешено колотилось в груди. Через некоторое время он открыл глаза; Филиппа не пострадала. До Мориса донеслись визг тормозов и приглушенное проклятие. Ни разу не обернувшись, девушка торопливым неуклюжим шагом двинулась прочь и скрылась из вида.

Приемный отец не сожалел обо всем, что наговорил, и не очень-то тревожился за Филиппу. Она пережила страшные семь лет в родительском доме, переживет и это. Кроме того, девушка собирается сочинять книги. Кто-то — Морис забыл, кто именно, — заметил, что творческий человек обязан перенести в детстве столько лишений, сколько сможет, и не сломаться. Филиппа уж точно не сломается. Кто угодно, только не она. Еще немало кровавых клочьев разодранной плоти повиснет на колючей проволоке, обвившей это недевичье сердце. И все же душу снедало беспокойство — досадное, ибо с трудом подчинялось голосу рассудка и к тому же несло в себе семя вины. Интересно, что она теперь скажет матери? Какие бы узы их ни связывали, это нелюбовь; по крайней мере мистер Пэлфри не так понимал это завязшее в зубах слово. Филиппа прожила с преступницей лишь пять недель; на Кальдекот-Террас она жила долгих десять лет и явно не нуждалась в любви. Трудно представить, какое бы у девушки сделалось лицо, поведай Морис хотя бы часть правды об их отношениях со студенткой.

«Знаешь, я связался с ней от скуки, самовлюбленности, любопытства, полового тщеславия, возможно, даже из чувства нежности. Но Шейла — только замена подлинника. Все они были заменами. Обнимая эту девушку, я думал о тебе».

Край покрывала загнулся. Мужчина расправил его. Одержимая порядком Хильда непременно разглядела бы такую мелочь. Потом он отправился в ванную комнату посмотреть, не осталось ли там следов пребывания гостьи. Во всяком случае, можно было не тревожиться насчет незнакомого запаха. Еще до того, как сблизиться с Шейлой, Морис попросил ее не пользоваться духами. И получил в ответ: «Я и так не пользуюсь». В памяти всплыло ее разобиженное лицо: дескать, как же ты не заметил. Слова выдали с головой его расчет возможного риска и сразу же снизили близость между ними до пошлой, низменной интрижки. А ведь оба желали чего-то большего. Теперь мистер Пэлфри пытался понять, что же толкало его искать запретных удовольствий — похоть, скука, тоска, возрастной кризис? Надеялся ли он утешиться, узнав о собственном бесплодии, ощутить себя настоящим мужчиной, по-прежнему привлекательным для молоденьких дам? Или в самом деле жаждал вернуть утраченные прелести любви, заранее зная, что обречен?

Морис испытывал телесное и душевное опустошение. Захотелось чем-то побаловать себя. Он достал высокий бокал, бутылку «Нирштайнера», ведерко со льдом и вышел посидеть в саду. Вокруг стояла тяжелая духота, словно под тяжелым потным одеялом. В воздухе чувствовался металлический привкус далекой грозы. Скорее бы одеяло прорвалось, обрушив на поднятое к небу лицо гигантские прохладные потоки дождя; хорошо бы вымокнуть до нитки! Интересно, почему задерживается Хильда? Ах да. За завтраком она упоминала, что вечером пройдется по магазинам на Оксфорд-стрит. Видимо, нынче надо рассчитывать на холодный ужин.