Конец большого дома - Григорий Ходжер

— Низовик усиливается, темно будет.

— Доберусь, Пиапон, обязательно доберусь.

— Как хочешь, Митропан.

Пиапон глядел на стойбище и все надеялся, что заметят его какие-нибудь мальчишки-шалопаи и побегут встречать. Как приятно, когда видишь бегущих к тебе ребятишек, хоть знаешь, что это не твои дети, а все же тепло и радостно становится. Хотя бы один мальчишка взглянул в его сторону, он бы сразу узнал охотников, он бы сейчас же поднял все стойбище!

— Митропан, как я не мог сразу сообразить, дурак! — воскликнул Пиапон уже на берегу стойбища. — Я тебе дам упряжку собак, и ты быстро, сидя на нартах, доедешь до Малмыжа. Как это сразу не сообразил! Пошли, пошли ко мне, пока будешь пить чай, я тебе соберу упряжку собак.

Пиапон стал подниматься домой, и только тут из дома выбежала Дярикта, без платка, в одном домашнем халате. За ней выскочила старшая дочь Хэсиктэкэн и, опережая мать, подбежала к отцу и бросилась на шею. Пиапон обнял ее, поцеловал и посадил верхом на нарту. Подошла Дярикта, ухватилась за ремень и стала помогать мужу.

— Отец Миры, дом наш опустел, лучше об этом сразу тебе сказать, — пробормотала Дярикта.

У Пиапона сжалось сердце от предчувствия беды.

— Договаривай, если начала, — сказал он.

— Средняя наша дочь умерла, десять дней назад умерла, — всхлипнула Дярикта. — По-всякому пыталась спасти, но не смогла.

«Дочка, маленькая Анга, умерла. Как же это так?»

Митрофан, увидев плакавшую Дярикту, догадался, что дома у Пиапона случилось несчастье.

— Пиапон, друг, что случилось? — спросил он.

— Средняя дочка умерла. Дярикта, не плачь, что же теперь делать. Согрей чай, напои Митропана.

Женщины соседних домов, увидев Пиапона, бежали к нему, расспрашивали о своих мужьях. Прибежали Майда, Исоака, Агоака.

— Ага, ты один вернулся? А где остальные? — спросила Агоака.

— Не один, а с Митропаном. Охотники большого дома в тайге.

— Ты разве не с ними был?

— И с ними жил, и отдельно — всюду жил.

Пиапон начал готовить упряжку для Митрофана. Женщины бросились помогать ему. Они же помогли разгрузить нарту, перетащить мясо в амбар. Митрофан выпил чаю, отдохнул.

— Пиапон, я тебя понимаю, потерять ребенка — это…

— Не говори, Митропан, умерла дочка… веселая была, умная. Что сделаешь.

— Да, не оживишь.

— Езжай, Митропан, темно станет — дорогу до разглядишь. Как доедешь, снимай с собак ошейники и отпускай, они сами прибегут домой.

— Ладно, отпущу.

Митрофан снял с нарты палку-правило, сел поудобнее.

— Митропан, у тебя есть снасти на калуг и осетров, ты будешь ими пользоваться?

— Не знаю, я, наверно, сразу почту примусь гонять.

— Рыболовные снасти в большом доме, а без отца их нельзя брать. Может, ты на время дашь снасть?

— Бери, чего зря будет лежать.

— Я приеду за ней. Калуг хочу ловить, хрящи буду торговцам продавать.

— Это тоже заработок. До свидания, Пиапон.

Митрофан прикрикнул на собак, те сорвались с места, понеслись вскачь. Пиапон смотрел вслед нарте и ловил себя на мысли, что тоже не против был бы, не заглядывая домой, уехать куда-нибудь подальше от родного стойбища.

В землянке собрались женщины, дети, они пришли пособолезновать, утешить Пиапона и разузнать что-либо о мужьях, детях. Пиапон молча поцеловал младшую дочурку Миру, разделся и закурил.

— Угощай гостей, — сказал он жене.

Женщины никогда не расспрашивают охотника, удачна была охота или нет: они не имеют такого права и поэтому ловят каждое слово таежника. Многие из них по лицам таежников, по их поведению довольно точно научились определять, сопутствовала их мужьям удача или обходила стороной.

Женщины молча курили, усевшись возле очага. Раннее возвращение Пиапона, смерть его дочери и еще нескольких детей в Нярги, повальная болезнь желудка у взрослых и у детей, плохой подледный лов рыбы — все это перемешалось в кучу и встревожило няргинских женщин: обыкновенно так начиналась страшная болезнь, уносившая половину стойбища, или весенний голод, тоже уносивший в могилу немало малолетних детей и старцев. До весны, до вскрытия рек и озер оставалось два месяца, что их ждет за эти два месяца? У каждой семьи еще есть запас юколы, но ее можно есть только тогда, когда от голода стягивает живот, потому что юкола не довялилась, ее замочило осенними дождями, и она вся покрылась налетом плесени. Если не будет ловиться рыба, многих детей ждет участь дочери Пиапона. У женщин маячил перед глазами высокий лабаз на краю села, где лежали детские трупики.

Пиапон догадывался, что и его дочь не погребена: одним женщинам не под силу выкопать могилу в мерзлой земле.

Дярикта угощала соседок вареным мясом, а когда гости стали уходить, она каждой дала по кусочку свежего мяса, чтобы те дома сварили суп.

— Всю зиму не пробовали свежего мяса, мало ели свежей рыбы, — пожаловалась Дярикта мужу, когда улеглись после ухода гостей. — Рыба совсем не ловится, пробовали ловить щук махалками, ангалкой[60] рыбачили на Амуре, даже косатки и те не попадаются. Без свежинки трудно, животы у всех болят… дети умирают…

На следующее утро к Пиапону пришли матери, у которых умерли дети, попросили выкопать могилки. Пиапон пошел на кладбище и разжег пять огромных костров. Женщины и дети привозили на нартах дрова и поддерживали огонь. Пять костров горели в пяти разных мостах, рядом с могилами родственников.

В Нярги нашлась одна лопата, один лом, и Пиапон в первый же день выдолбил в мерзлой, не оттаявшей земле могилку своей дочери. Пиапон понял, что ему придется провозиться с этими могилами не один и не два дня: он непривычен был к земляной работе, не умел долбить мерзлоту. Вначале ему казалось, что мерзлая земля так же легко будет поддаваться, как лед: ударишь покрепче — и отвалится глыба, ударишь второй раз — еще отвалишь глыбу; но земля с трудом поддавалась усилиям Пиапона. Костры слишком медленно отогревали мерзлоту. Пиапон с утра уходил на кладбище и возвращался вечером смертельно усталый и обессиленный. Даже на охоте так уставать редко приходилось.

Только на четвертый день Пиапон выкопал пятую могилу.

Из стойбища прибежал мальчишка и сообщил Пиапону, что приехал какой-то русский.

Гнедая лошадка, прикрытая тулупом, с кошевкой стояла возле сушильни большого дома. Лошадка с аппетитом, хрустко, точно грызла сахар, жевала сено и настороженными глазами следила за окружившими ее собаками. Собаки сидели в сторонке и, наклонив головы, прислушивались к хрусту сена на зубах лошади.

Мальчик привел Пиапона в большой дом. Русский оказался ниже Пиапона ростом, с рыжими, как у Ваньки Зайцева, волосами, с бородкой клинышком и усами, как распластавшиеся крылья коршуна. На нем были черная куртка и брюки, заправленные в серые валенки.

«За детьми приехал», — подумал Пиапон, и ему стало еще тоскливее, чем на кладбище.

— Бачигоапу! — поздоровался приезжий по-нанайски и протянул руку.

Пиапон настороженно пожал протянутую руку.

— Я не чиновник, доктор я, больных лечу, — мягко продолжал приезжий по-русски. — Меня зовут Василий Ерофеич Храпай, а ваши зовут Харапай, это даже мне больше нравится. Живу я в Тамбовке, оттуда езжу по вашим стойбищам. Весной запахло, тяжелое время, люди болеют. Да что это мы стоим?

Пиапон присел на край нар, закурил поданную трубку. Он и раньше слышал о русском шамане, который вонючими, горькими, как желчь, лекарствами вылечивал больных, и потому не очень удивился встрече с доктором. Доктор вежливо отказался от трубки, сказал, что не научился еще курить и, видимо, никогда не научится.

— Курить надо, когда на душе тяжело — помогает, — заметил Пиапон.

— Не знаю, не приходилось мне горевать, наверно, оттого, что курить не хочу научиться, — улыбнулся Храпай.

Пиапон недоверчиво-насмешливо оглядел доктора и подумал: «Врет. За детьми приехал. Хитрит». Ему больше не хотелось продолжать разговор: он недолюбливал людей — бахвалов, лжецов; чем проще человек, тем он искренней, понятней.

Василий Ерофеевич сразу заметил, какое впечатление произвела его шутка на Пиапона. «Не любитель шуток, — отметил он. — И верно — плоская шутка вышла. О вреде курева сразу не начнешь разговор, они этому не поверят. Доверие нужно».

Храпай жил на Амуре второй год, жил в русском селе Тамбовка, в первое время лечил в основном только русских поселян. Нанай к нему относились с недоверием. Как-то он приезжал в соседнее нанайское стойбище Бельго, обошел несколько дымных грязных фанз, видел больных, но те отказались от его помощи. Позже услышал, что в тех фанзах, где он побывал, нанай жгли багульник, выкуривали «русский шаманский» дух. Храпай знал: если бы не было столь сильного влияния шаманов, то нанай не против были бы обращаться к нему за помощью, но шаманы с их сэвэнами, всякого рода грозными бурханами довлели над ними. С первых же попыток сближения с нанай Храпай понял — ему не скоро добиться расположения этих непонятных, но славных людей.