Конец большого дома - Григорий Ходжер

— Ты, дохтор, силком кого из них излечи — тогда все к тебе потянутся, — советовали некоторые тамбовские мужики.

Но Василий Ерофеевич знал, что методом первых попов-миссионеров ему ничего не добиться. Сожжет он травяных и деревянных бурханов, припугнет одного, другого шамана, и все. Бурханы вновь появятся, как только он уедет из стойбища, благо травы и деревьев сколько угодно вокруг.

Василий Ерофеевич был человеком недюжинного ума, в студенческие годы он, кроме медицины, увлекался географической наукой и далекой от медицины астрономией. И здесь, на Амуре, после нескольких встреч с нанай вдруг загорелся этнографией и начал изучать язык, быт, хозяйство жителей стойбищ Бельго, Нижние Халбы, Бичи, Хурбы, Мэлки, Падали, Эконь. За год с небольшим он записал несколько десятков легенд, сказок, песен, знал некоторые обряды свадьбы, захоронений. Со многими рыбаками подружился, и те охотно рассказывали ему легенды, а когда он расспрашивал о нанайской медицине, они улыбались:

— Ты хитрый, Харапай, наше лекарство узнаешь, потом нас же этими лекарствами будешь лечить.

Василий Ерофеевич часто ездил с друзьями на охоту, на рыбную ловлю, надолго исчезал из Тамбовки, и некоторые поселяне, искавшие с ним сближения, обижались.

— Ты чего это, доктор, все с гольдами да с гольдами? Охотиться и мы тебя научим, — говорили они.

За год Храпай довольно хорошо стал разбираться в нанайском языке, хотя и не мог правильно произнести многие слова, но речь собеседника понимал. С этим запасом знаний языка и этнографии Василий Ерофеевич решил проехаться по нанайским стойбищам Тамбовской и Троицкой волостей. Проехал он Эконь, Диппы, Падали, Хунгари, Мэнгэн и прибыл в Нярги.

— Да, я так и не знаю, как вас зовут, — сказал Василий Ерофеевич.

— Пиапон.

— Здесь живете?

— Жил раньше, теперь в землянке.

— А здесь кто живет?

— Отец мой.

— Вы от отца ушли? Это был большой дом?

— Нет большого дома.

«Это интересно, — подумал Василий Ерофеевич. — Почти во всех стойбищах распадаются большие дома. Что же лежит в основе этого распада?»

Пиапон спросил, понимает ли Храпай нанайский язык, и перешел на родную речь:

— Теперь я сам себе хозяин, что хочу, то и делаю. Трудно, говоришь, жить? Конечно, нелегко, но у меня есть ружье, куплю льняную сетку — с голода не умрем.

— Но одному невозможно рыбачить неводом.

— Зачем одному? Людей много, теперь одним неводом могут рыбачить люди разных родов.

«Расшатывание родовых отношений, новые орудия охоты и рыбной ловли», — заметил про себя молодой этнограф.

Пиапон согрелся, выкуренная трубка крепкого табака слегка вскружила голову, успокоила нервы; и собеседник оказался знающим жизнь нанай человеком.

Агоака подала горьковатый суп из юколы и лапши. Храпай съел суп, похвалил хозяйку дома и вдруг спросил:

— В стойбище много больных?

— Есть, — ответил Пиапон.

— Везде, Пиапон, люди болеют, много людей болеет. Юкола плохая, заплесневелая, от нее болезнь. В Диппе, в Хунгари, в Падали дети, женщины умирали на моих глазах, и я ничем не мог им помочь: им нужна была свежая, хорошая пища. Сердце у меня изболелось.

Пиапон пристально посмотрел в лицо доктора.

— А ты говорил, у тебя горя не бывает.

— Плохо я пошутил, хотел самого себя обмануть да с тобой хотел разговориться о чем-нибудь другом.

Пиапон прихлебнул чай.

— О другом разве можно сейчас говорить? Кругом люди болеют, помогать им надо.

— Да, ты прав, Пиапон, помогать надо, — задумчиво проговорил Василий Ерофеевич.

Допили чай, Пиапон стал прощаться.

— Отдыхай, Харапай, в дороге люди сильно устают.

«Отдыхать? Нет, Пиапон, мне нельзя отдыхать, — мысленно ответил Василий Ерофеевич. — Надо людям помочь. Надо спасать».

Василий Ерофеевич с первых же знакомств с нанай понял, что правы те передовые чиновники и ученые-этнографы, которые на весь мир заявили о вымирании народов Амура. Как врач, он сразу отметил большую смертность среди детей, раннюю старость женщин, видел малюток, оставшихся без материнского молока, сосавших юколу; видел семилетних-девятилетних детей, прильнувших к тощим грудям исхудавших матерей. Дети умирали из-за недостатка калорийной пищи, из-за эпидемий; как при таком положении можно говорить о росте населения?

Василий Ерофеевич встречался со многими чиновниками, приезжавшими в Тамбовку, разговаривал с ними о помощи нанай.

«Вы сюда посланы, чтобы помогать им, вот и помогайте», — отвечали одни.

«Помогать? А чем?» — спрашивали другие, пожимая плечами.

Храпай сам много думал, чем он может помочь вымиравшему народу. Он понимал: ему, единственному врачу на волость, при протяженности более четырехсот верст только по Амуру, нечего даже и думать об охвате медицинской помощью всех жителей волости. Будь даже три врача и три больницы с обслуживающим персоналом, и тогда невозможно было бы предотвратить все заболевания, особенно эпидемии.

«Такой огромный край — и один Храпай врач! — говорил он друзьям с душевной болью. — Должны здесь появиться другие врачи, это необходимо».

Но когда придут эти новые врачи и фельдшера? На этот вопрос он не находил ответа. Его самого, единственного врача волости, очень скверно снабжали медикаментами, где уж тут было надеяться, что сюда пошлют новых врачей. Василия Ерофеевича глубоко возмущало безучастие амурского губернатора к жизни нанай. Он несколько раз обращался с личным письмом к губернатору, в губернскую канцелярию и всегда получал один и тот же ответ, что губернатор знает положение туземцев и делает все, чтобы им жилось сытно.

«Что же они дали, чтобы гольды жили сытно?» — думал Василий Ерофеевич, и не мог ничего вспомнить, что могло бы пролить свет на благотворительную деятельность губернатора.

— Нет, отдыхать некогда, преступно, — сказал вслух Василий Ерофеевич, оделся и, взяв чемоданчик с медикаментами, вышел на улицу. До наступления темноты он побывал в трех фанзах, и во всех фанзах лежали тяжело больные женщины и дети. Храпай с трудом объяснил им, что он доктор, что он лечит людей. Дети, хоть и боялись, все же разрешали доктору прослушать себя, но женщины наотрез отказывались снять домашние халаты. Возвращаясь в большой дом, он встретился с Пиапоном возле его амбара; Пиапон рубил топориком кабаний бок и раздавал мясо окружавшим его женщинам.

— Харапай, чего ты не отдыхаешь? — спросил Пиапон.

— Со стойбищем знакомился, — улыбнулся Василий Ерофеевич.

— Заходи ко мне, мясом угощу.

— От свежего мяса не откажусь.

— Люди свежего мяса не видели всю зиму — вот и раздаю, — говорил Пиапон, когда они зашли в теплую землянку.

— А много у самого-то мяса?

— Хватит. Ружье есть — добуду. Детей, женщин надо спасать.

Пиапон взобрался на нары, пригласил Храпая сесть рядом.

— Ты, наверно, любишь нанай? — спросил он.

— Мужчинам нехорошо о любви говорить.

— Э-э, а к нам приезжал один начальник с попом, он все повторял «я люблю вас, я вас люблю». Хороший человек, из Тамбовки. В погонах был, с шашкой.

— Полицейский, урядник? С усиками, небольшого роста?

— Да, ниже меня.

— Это урядник Шилов. Плохой человек, обманщик.

— Как так, Харапай, начальник он, как может быть обманщиком?

— Он у вас что-нибудь просил?

— Нет, не просил, но мы ему соболя подарили.

«Эх, люди, до чего же у вас мягкая душа! — подумал Василий Ерофеевич. — Вас любой дурак вокруг пальца обведет».

— Он человек обходительный, разговорчивый, за нанай горой стоит. Любого стеснительного человека заставит разговориться. Ты тоже умеешь так. Скажи, ты нанай лечишь?

— Я всех лечу.

— А я бы не стал у тебя лечиться, пока не познакомился бы.

— Ко мне идут только знакомые, другие боятся, — сознался Василий Ерофеевич и вспомнил первого пациента-нанай. После неудачных посещений стойбищ Храпай оставил в покое рыбаков. Наступила зима, охотники-тамбовцы промышляли белок вблизи деревни. Однажды вернулся сосед Храпая и сообщил, что встретил в тайге гольда, порванного медведем, и что этому гольду по закону тайги не разрешается возвращаться домой, пока не заживут раны. На следующий день Василий Ерофеевич пришел к раненому охотнику, и после долгих уговоров тот разрешил ему сделать несложную операцию. Рана охотника удивила доктора: тело, руки, ноги были без царапин, только рот был разодран да на щеках остались следы когтей. Василий Ерофеевич снял всю пихтовую смолу, которой была облеплена рана.

«Лояльный медведь», — удивился он, зашивая рану.

В шалаше вместе с раненым жили еще двое охотников. На расспросы доктора один из них сердито ответил: «Поменьше надо языком болтать!» Другой со смехом рассказывал: «Сам он дурак. Вернулся вечером и говорит: нашел берлогу. Пригласил нас. А сам сел перед очагом и начал болтать: на один суп медвежьего мяса отнесет теще, два ребра — дяде, жирный кусок — брату. Так он делил мясо медведя, который лежал в берлоге и слушал его болтовню. Когда пришли к берлоге, он забыл, где она находилась. Мы сели покурить, а он отошел от нас на двадцать шагов, и тут медведь выскочил из берлоги, разорвал ему рот. Хорошо, язык не вырвал… теперь с зашитым ртом будешь ходить… Ха-ха-ха. Первого человека вижу с зашитым ртом!» Охотник повалился на постель и долго еще смеялся. Он рассмешил и Храпая, когда, подавая раненому в рот кусок белой застывшей смолы, говорил: «На, попробуй медвежье сало!» Рана охотника зажила за неделю, Василий Ерофеевич еще раз возвращался в тайгу, чтобы снять швы.