Выстрел в Опере - Лада Лузина

— Наша Ахматова? — заинтересовалась и Даша.

— Почему? — Катя автоматом надела очки. Несмотря на простые стекла, в них Дображанская чувствовала себя умнее и собраннее.

— Потому что Аннушка пролила масло! — вскричала Маша.

Боль в голове исчезла. Тошнота отступила.

Внутри ликовало.

Маша Ковалева переживала свой звездный час, она явственно чувствовала это сейчас!

Хотя две ее слушательницы чувствовали себя то ли невежественными идиотками, то ли свидетельницами буйного помешательства на исторической почве.

Причем Катя склонялась к первой версии:

— Масло? Это как у Булгакова?

А Даша — ко второй:

— Так я и знала, что все Булгаковым кончится! — распотешилась Чуб, объяснив Машин кричащий азарт очередным приступом булгакомании. — Как только ты сказала, «я видела живого Булгакова»…

— Его не нужно видеть! — отпарировала Маша. — Его нужно читать! Помните, с чего начинается «Мастер и Маргарита»?

— Конечно, — подтвердила наличие интеллигентского воспитания Даша. — На Патриарших прудах появляется Дьявол.

— Он приезжает в Москву. Встречает Бездомного и Берлиоза! Те говорят ему, что они не верят ни в Бога, ни в Дьявола, что человек сам управляет своей жизнью. А Воланд отвечает Берлиозу: это не так, потому что Аннушка уже купила масло, и не только купила, но и пролила. И я сама это видела! Своими глазами!

— Как Воланд сказал Берлиозу? — Катя нервно тряхнула рукой.

В руке поселилось желание прикоснуться к Машиному лбу и проверить, не бредит ли та вследствие высокой температуры, вызванной передозировкой заклятия.

Катя знала на собственном опыте: передозировав колдовство, ты полностью теряешь ощущение «я», становясь чистой, бездумной силой, крушащей вокруг все и вся.

— Я видела, как Анна сказала Богрову. Она сказала при нем ничего не значащую фразу. Такую же тривиальную, не важную, как разбитая бутылка подсолнечного масла. Она злилась, что не может проехать, что Демон смотрит не на нее, что надела перчатку не на ту руку.

— «Я на правую руку надела перчатку с левой руки», — края Дашиной улыбки зашевелились.

По опыту она знала: стоит подруге произнести «Миша Булгаков», Маша без всякого колдовства превращается в бездумный восторг, воспевающий вокруг все и вся.

— Но Богров истолковал это по-своему. И ответил: «Примите мою благодарность за то, что последние мои сомнения погубили. Вот и все, видимо». А потом пошел и убил Столыпина!

— Так он сомневался, убивать ему или не убивать? — предприняла Катя еще одну попытку понять.

— Да. Да! Но поскользнулся на случайном масле и убил! И вся страна, как Берлиоз, попала под трамвай! Потому что все люди, как Берлиоз, вдруг возомнили, что они сами управляют своей жизнью. Что они могут все! Что ни Дьявола, ни Бога не существует! И убийца пятидесяти миллионов — советская власть, вагоновожатая, женщина-комсомолка, которая вроде бы и не может убить! Львиная доля этих миллионов погибли, потому что думали: их власть не может убить! Вот что зашифровал Булгаков в своем романе!

— А что тут шифровать? — сказала Чуб. — Про советскую власть все и так все знают.

— Но самое интересное, — Ковалева сделала красивую паузу, — Берлиоз в романе Булгакова тоже из Киева!

— Разве? — Катя сняла очки (не помогали!).

— Там фигурирует его киевский дядя. «Не прикажете ли, я велю сейчас дать телеграмму вашему дяде в Киев?» — последнее, что говорит Воланд Берлиозу перед смертью. То, что закончилось смертью пятидесяти миллионов, пришло из Киева! Революция пришла в мир из Киева! Из Столицы Ведьм. Как и трамвай… Ведь первый в России трамвай тоже пошел в Киеве. Если бы Дмитрий Богров не убил Столыпина в киевском театре, никакой революции не было б!

— И Булгаков знал это? — спросила Катя.

— Не могу утверждать, — честно сказала Маша. — Но он был там, как и я. Я не знаю, знал ли он или видел!.. Но он был великий писатель, — оспорила она утверждение отсутствующего и задевшего ее Демона Миши. — А писатели и поэты угадывают в своих произведениях то, что не способны знать слепые и смертные. Спроси хоть у Даши.

— Спроси-спроси! — менторски молвила Чуб. — И я отвечу. Про Булгакова ты сама придумала. Революция-трамвай, притянуто за уши. Прости, Маша…

С тем же успехом Землепотрясная могла просить остановиться мчащийся на всех парах электромотор.

— Смотри! — возгласила Ковалева, поднимая над собой, как знамя, конспект Кылыны. — «AAA не прольет»! Кылына сама пользовалась метафорой Михал Афанасьевича: «Аннушка не прольет». Не исключено: именно благодаря роману Булгакова она и вычислила, что это за масло и как вся страна угодила под трамвай…

— Как моя прапрабабушка, — сказала Катя.

Катя сказала это скорее самой себе.

Но Машин трамвай оглушительно затормозил, высекая искры из-под колес:

— Что ты сказала?!!!

Слегка смущенная столь неадекватной реакцией, Дображанская ткнула в семейный портрет:

— Я не говорила, потому что не думала, что это важно. Мне казалось, камея… Ну ладно. Не знаю, имеет ли это значение, но мою прапрабабушку переехал трамвай.

— Когда? Где? — задохнулась разведчица Прошлого.

— Не знаю. Она жила в Ворожбах. И про ее смерть даже в газетах писали. Она была первой женщиной России, попавшей под трамвай.

— Значит, под один из первых трамваев! А первый трамвай был только в Киеве. Больше нигде в России их не было! — одурела историчка. — Боже, Катя, в каком это было году?

— Кто ж помнит? — кисловато буркнула та. — Газету тетя так и не нашла. Хоть я обещала, что дам за нее еще двести баксов. Нужно было пообещать больше?

— Сколько твоей прапрабабушке было лет, когда она попала под трамвай? Когда она родилась?

— Документов не сохранилось. А это важно?

— Возможно, — сказала Маша торжественно-мрачно, — это немыслимо важно. Я думала, все, о чем я говорю, касается пятидесяти миллионов. Но не исключено, что это касается лично тебя. Я видела, как в 1894 году какая-то женщина попала под трамвай. Точнее, не видела, Мир видел. Я забыла сказать. Даша как раз стала кричать из-за Мира, а я всегда сбиваюсь, когда на меня кричат, я не могу, когда нервничаю. А «Рать» больше не действует…

Уяснив концепцию: главное, чтобы Маша не нервничала — Катя взяла историчку за руку и аккуратно усадила ее на диван.

— Все. Мы тебя внимательно слушаем, — пришибла она беспокойную Дашу начальственным «мы».

Чуб ершисто дернула плечом, но послушалась и стала слушать внимательно.

— 31 декабря 1894 года, после Рождества… — начала Ковалева.