Свет мира - Халлдор Лакснесс

В лавку вошел несчастный крестьянин и со слезами в голосе попросил продать ему щепотку табаку. Но управляющий не слышал, чтобы в лавке имелся хоть какой-нибудь яд, правда, где-то на чердаке еще со времен государственного советника оставалось немного папиросной бумаги, но «боюсь, что она давно сгнила». Юноша воспользовался случаем и незаметно ушел.

Оказалось, что в этой лавке не торгуют ничем, кроме души и того, что к ней относится — прощением грехов, загробной жизнью и тому подобным. Юноша стоит, зажав в кулаке теплую пятидесятикроновую бумажку, и совесть его неспокойна, словно после убийства. Он чувствует, что произошло событие, которое вынесет неотвратимый приговор его дальнейшей жизни. Он не только произнес ужасное слово «угу», но посмел усомниться в существовании души и назвал святых привидениями.

Оулавюр Каурасон постепенно начал понимать, что быть скальдом в том мире, в котором мы живем, гораздо труднее, чем многие думают. Так можно смотреть, а так — нельзя, так можно говорить, а так — нельзя: все зависит от того, кто тебя кормит. Как вели себя Йоунас Хатлгримссон и Сигурдур Брейдфьорд, ведь они тоже были скальдами в этом мире? Что они отвечали, если их просили написать хвалебную песнь в честь привидений? «Скальдов надо поить, чтобы они теряли рассудок, — сказал владелец баз и уселся скальду на грудь с бутылкой в руке, — а кормить их не надо». Как обстояло с этим у Йоунаса Хатлгримссона и Сигурдура Брейдфьорда? Достаточно ли их кормили? Или их тоже заставляли главным образом пить?

Предчувствуя гнев директора Пьетура Паульссона и других добрых людей, скальд уже сожалел о тех необдуманных и легкомысленных словах, которые сказал управляющему. Может, он все-таки должен был состряпать хоть какое-нибудь стихотворение о блаженной памяти Сигурдуре Натане и Моуэйдур, чтобы купить себе покой: с волками жить — по-волчьи выть. Скальд уселся на берегу и начал обдумывать эту тему, но сколько он ни бился, он не мог отыскать ничего возвышенного в этой недостойной паре, Сатана и Моса так и остались для него двумя мерзкими привидениями. Неужели он не мог простить Сатане и Мосе, как это сделали директор, пастор и управляющий, как все добрые люди, включая, очевидно, и самого судью, поскольку те умерли двести лет тому назад и нельзя же бесконечно их наказывать? Почему он не может быть добрым, не может полюбить, понять, простить и прижать к своей груди эти две несчастные заблудшие души? Почему ему так противно?

Глава двадцать третья

Черный осенний безлунный вечер.

Скальд сидит возле лампы в кухне Хоульмфридур и читает книгу. Муж Хоульмфридур сидит сегодня дома совершенно трезвый и читает газету. Все молчат. Так проходит вечер. Оулавюр Каурасон поднимается и желает хозяевам доброй ночи. Но не успевает он выйти за дверь, как кто-то, притаившийся у стены, бросается к нему навстречу, крепко хватает его за руку и, задыхаясь, едва слышно произносит его имя: это женщина, она охвачена страхом, ему кажется, что он слышит, как в темноте неестественно быстро бьется ее сердце, он ощущает ее смятение и тревогу.

— Мне надо о многом поговорить с тобой, — сказала она. — Я уж боялась, что не встречу тебя.

— Что тебе надо от меня так поздно? — спросил он.

— Почему ты больше не веришь в меня? — спросила она напрямик.

— И это все? — сказал он.

— Ах так? «И это все»! Значит, то, что я весною воскресила тебя из мертвых, пустяки? Ты уже забыл ту ночь, когда мы с тобой сидели среди овец и прекрасно понимали друг друга, хотя прежде никогда не виделись?

— Нет, Тоурунн, — сказал он. — Я уже говорил тебе, что этого я никогда не забуду.

— Должна тебе сказать, Оулавюр, это был единственный раз, когда я всей душой чувствовала, что Иисус Христос прав. Верить. Верить. Верить. Скажи, ты считаешь, что все на свете ложь?

— Я не могу думать так быстро, как ты, Тоурунн, — ответил он. — Ты думаешь слишком быстро. Я не успеваю следить за твоими мыслями.

— Ты знаешь, я еду в Англию? — спросила она.

— Угу, — сказал он и тут же прикусил язык.

— Вот уж не думала, что человек может так испортиться за одно лето, — сказала она. — Неужели ты больше ни во что не веришь?

Молчание.

— Возможно, конечно, Оулавюр, что не все мои чудеса истинны, но что мне делать, если меня со всех сторон окружают духи с рогами и копытами?

Молчание.

— Почему ты молчишь? Неужели я такая плохая? Проклятый дурак! Имей в виду, я могу разговаривать с тобой, когда мне заблагорассудится, потому что я во много раз старше, чем ты. Я почти могла бы быть твоей матерью.

Молчание.

— Я прекрасно знаю, о чем ты думаешь, хотя, о чем думаю я, ты не знаешь. Но скажи мне, как можно уважать мир, в котором прав тот, кто лучше обманет и кто больше украдет?

Молчание.

— Ты мне не веришь, тогда позволь спросить тебя о другом: может, ты думаешь, что все пятидесяти- и стокроновые бумажки, которые Юэль Юэль Юэль носит в кармане, принадлежат ему? Ничего подобного, он украл их, все до одной. Плевать мне на то, что ты говоришь. Я своего добьюсь! Я поеду в Англию! Я свинья, по-твоему да?

— Тоурунн, — сказал он наконец, — по-моему, ты чего-то напилась.

— Да, — сказала она, — я напилась воды. Дураки пьют воду. Мерзавцы пьют воду. Свиньи пьют воду. К сожалению, это так.

— Мне очень хочется понять тебя, Тоурунн, — сказал он. — Я знаю, что в тебе есть что-то необыкновенное, и я охотно верю, что ты прославишься на весь мир. Но чем знаменитее ты будешь, тем труднее мне будет понимать тебя.

— Говорят, что человек всю жизнь ненавидит того, кто его однажды спас, и я прекрасно знаю, что ты ненавидишь меня, что бы ты ни говорил. И все-таки, все-таки я оказалась сегодня вечером здесь на дороге, чтобы спасти твою жизнь на веки веков, на веки веков…

— Тоурунн, если бы я только знал, что я должен сказать, чтобы ты перестала так говорить. Во-первых, я не ненавижу ни одного живого человека, во-вторых, я даже не знаю, что такое ненависть, и в-третьих…

— А в-третьих, ты всегда вывернешься, — перебила она. — Но если ты хоть немножко считаешься со мной, почему ты не захотел написать этот псалом? Почему ты так презрительно ответил управляющему?

— Презрительно? — удивился он. — Очень может быть, что я ответил глупо, но разве я виноват, что необразован? И при чем тут презрение, если человек говорит, что он не знает, что такое душа? Это я не в состоянии понять.

— Ты думаешь, я не знаю, что вы сговорились ставить нам палки в колеса и выставить меня на посмешище, ты и твоя коровья королева? Вы заявляете, что у вас нет души. Привидения, — говорите вы. А я говорю: берегитесь! Я наложу на вас такое проклятие, что в один прекрасный день у вас вдруг появятся души. И в тот самый день вы оба станете привидениями и на четвереньках приползете к Тоурунн из Камбара.

Хотя скальд и не боялся ее угроз и проклятий, но все-таки рядом с ней он не чувствовал себя в безопасности и поэтому решил держаться мира и нейтралитета.

— Давай встретимся с тобой завтра, когда будет светло, Тоурунн, — предложил он. — Утро вечера мудренее.

— Нет, — сказала она. — Правду можно услышать только ночью. Днем слова ничего не значат. Я больше не хочу быть злой. Я хочу быть доброй. Мы будем друзьями. Плевать, что ты не захотел писать стихи о привидениях, привидениях, привидениях. Плевать, что и мы тоже сгнием, как любая падаль, когда умрем, умрем, умрем. Бежим скорей отсюда прочь, прочь, прочь!

Она схватила его за руку и потащила за собой, словно убегала от чего-то. Он заразился ее неистовой тревогой и тоже побежал, они неслись в непроглядной тьме по грязной мокрой дороге, грязь доставала им до щиколоток, вокруг летели брызги, они бежали к берегу фьорда, прочь из поселка. Вдруг она остановилась.

— От чего мы бежим? — спросил он.

— Мне страшно, — через силу проговорила она, подошла и обняла его, она задыхалась.

— Бояться нечего, — сказал он храбро.

— Нет, есть, — сказала она. — Все, что человек делает, — грех. Ты ничего не видишь?

— Нет, — ответил он.

— Пошли дальше, — сказала она. Они пошли дальше.

— Все, что человек говорит, — вранье, — сказала она.

Молчание.

— Все, что человек хочет, — мерзко.

— Я многое отдал бы за то, чтобы понять тебя, — сказал он.

— Вся твоя жизнь — преступление и позор, преступление и позор, если ты не можешь красть деньги, — сказала она. — Много-много денег.

— Моя жизнь? — спросил он.

— Все, что ты говоришь, — вранье, если ты не умеешь красть. Деньги — это истина. Все, что ты делаешь, — отвратительно, пока ты не украдешь. Деньги — это красота. Ты плохой человек, если ты не крадешь. Деньги — это любовь. Ах, как я ненавижу эту нищую, проклятую, собачью жизнь, когда человек ценится дешевле, чем рыбьи отбросы и ворвань! Ты ничего не видишь?