Веселый мудрец. Юмористические повести - Борис Привалов

…Произошло это в ту пору, когда писарь только-только прибыл в Дикуличи. Нестерко пришел в усадьбу вместе с другими крестьянами недоимку платить.

Яким покопался для вида в толстой книге и сказал:

— За тобой, лапотник, еще три рубля остается. Нестерко сразу смекнул, что новый писарь хочет эти рубли себе в карман положить, и ответил:

— А я так думаю, что мной все сполна уплачено.

— Ан, нет, — усмехнулся Яким, — посмотрим вместе. Нестерко хотя грамоты и не разумел, но виду не подал и говорит:

— Что ж, посмотрим… Это здесь? Так ведь тут не про меня писано!

Яким действительно ткнул пальцем в первую попавшуюся строку, а Нестерко приметил. Писарь понял, что этого мужика ему не провести, и попытался оправдаться:

— Что-то глаза плохо видеть стали… Придется очки надеть.

Яким привез с собой из города большие очки. Видел он и без них хорошо, но на всякий случай возил с собой. Многие дивились: что, мол, за штука чудная? Небось в них все насквозь видно? Не иначе — заморская вещь!

Писаря очки часто выручали из трудных положений. Так и на этот раз: протер Яким стекла, насадил оправу на нос, снова в книгу взглянул.

— Верно, не за тобой должок…

— Пусть будут здоровы твои стеклянные глаза, — сказал Нестерко с поклоном, — а другие чтоб повылазили!

Крестьяне отвернулись, усмешку скрыли, а Нестерко пошел с панского двора до своей хаты.

С той поры Яким спрятал очки на самое дно сундука и в Дикуличах никогда ими не пользовался: стоило только крестьянам увидеть их, сразу же вся деревня вспоминала Нестерка и его здравицу «стеклянным глазам».

«Ну ладно же! — мстительно думал писарь. — Помаешься ты еще за свои дерзости, лапотник! И за то, что ни разу меня не угостил!»

…Первым нарушил молчание пан Кишковский.

Он перевел взгляд с потолка на стол, увидел измазанный сметаной ус племянника и пробасил:

— Ага, значит, шесть душ — это дети Нестерка. Так?

— Так, пане, так, — кивнул писарь. — Шесть душ, одна к одной. Пятеро без имени, а старшую зовут Марисей.

— Кто это — без имени? Некрещеные, что ли?

— Угу, — пробормотал Печенка и вторым усом тоже залез в сметану.

— Совершенно правильно, — покосившись на красовавшуюся среди винных чарок и блюд голову Печенки, вкрадчиво молвил Яким. — Нехристи. Сам-то Нестерко и другие крестьяне детишек по именам кличут, а вот священник-батюшка крестить их не желает без вознаграждения. А откуда у Нестерка деньги? Пять человек — меньше рубля с головы батюшка не возьмет… Так и живут, уже сколько лет, без божьего имени. Но работящи и смекалисты — в отца.

Яким заметил в окно идущего по дороге к усадьбе Нестерка. Писарь бережно поднял со стола голову Печенки, стер с усов сметану, потряс пана:

— Очнитесь, пане, Нестерко пришел!

Имя Нестерка подействовало на Печенку, как ведро холодной воды: он покрутил головой, по-тараканьи зашевелил усами, потом приосанился.

— Шесть душ, из них пять нехристей, за одного щенка, — бормотал Кишковский. — Не продешевить бы!

Нестерко был в неизменной домотканой латаной-перелатанной свитке, в лаптях. Войдя в комнату, снял шапку и поклонился, выжидательно посматривая на Якима.

«Ведь это, наверное, ты, Трясун, замыслил какую-нибудь каверзу?» — спрашивали серые глаза Нестерка.

Писарь дернул плечом и отвернулся.

— Как живешь? — спросил Печенка.

— Да вот шел из соседнего села, — ответил Нестерко прикидывая про себя, с чего бы пан нынче такой вежливый, — да нашел пятак.

— Это хорошо! — подал голос Яким.

Нестерко решил затянуть разговор: авось хуже не будет! И, усмехнувшись, ответил:

— Хорошо, да не дюже.

— Это еще почему? — удивился Кишковский.

— Пятак щербатый, будто его мыши кусали.

— Порченая, значит, монета, — сказал Яким. — Это худо.

— Худо, да не дюже.

— Почему? — пробасил Кишковский.

— Я на него мерку гороха купил.

— Хорошо! — кивнул головой Печенка.

— Хорошо, да не дюже: горох червивый попался.

— Это худо, — покачал головой Яким.

— Худо, да не дюже, — ответил Нестерко: — я горох на жито обменял у купца.

— Хорошо! — снова закивал Печенка.

— Хорошо, да не дюже, — улыбнулся Нестерко.

— Почему?

— Мешок оказался с дырой, жито все на дорогу высыпалось.

— Опять худо, — вздохнул Яким.

— Худо, да не дюже: налетели птицы жито клевать, задумал я птиц ловить.

— Хорошо!

— Хорошо, да не дюже: ни одной не поймал — лисица их спугнула.

— Худо.

— Худо, да не дюже: лисицу-то я изловил.

— Хорошо! — воскликнул Печенка. — Давай ее сюда!

— Хорошо, да не дюже, — почесал затылок Нестерко: — пан Кузьмовский мне по дороге встретился, лису отобрал, а вам, панове, велел поклон передать.

«Настроение у панов хорошее, да не дюже, — подумал Нестерко: — сперва языки почесали, теперь скажут, зачем позвали».

— Ну, хватит лясы точить, — пробасил Кишковский, отворачиваясь от Нестеркиного прямого взгляда.

— И то верно, — ухватился за бородку Яким. — Слушай, мужик: порешил пан Печенка тебе большую милость оказать. Давно остались твои дитятки без матери, отца их непутевого по разным дорогам черти носят, так что, почитай, все шестеро круглыми сиротинушками живут.

— К чему клонишь, не разумею? — настороженно спросил Нестерко.

— А к тому, что наш пан отдал твоих сирот ясновельможному пану Кишковскому. Вот и весь сказ.

И Яким торжествующе взглянул на Нестерка.

На что уж Нестерко привык к тяжелой своей судьбине, но такого удара не ожидал. Даже глаза закрыл, чтобы панские ражие лица не видеть перед собой.

— Языка лишился от счастья, что ли? — спросил Кишковский и подмигнул писарю.

Яким решил продолжить потеху. Он погладил свою тщедушную бороденку и сказал:

— А ясновельможный пан Кишковский дарит нашему пану щенка легавого.

— Щенка? — открыл глаза Нестерко. — Премного благодарен, панове. Только вам, ясновельможный пан Печенка, такая мена не с руки. Ежели вы дитяток моих при родной хате оставите, я вам любую службу сослужу. Хотите, того же щенка легавого добуду?

— Ого, как запел! — пробасил Кишковский. — Да знаешь ли ты, быдло, что таких щенков, как мой, нигде нет?

— А у пани Дубовской? — покрутил ус Печенка. — Э-э, дядюшка, вы сами говорили!

— Так она же не отдаст! — Шея пана Кишковского начала багроветь. — На спор иду: никому щенка того не отдаст!

— Мне отдаст, — спокойно сказал Нестерко. — Дайте срок, панове, принесу щенка в Дикуличи.

— Так вот же тебе, — шлепнул по столу Печенка. — Если к Михайлову дню у меня не будет щенка, — простись со своими нехристями! Ступай! Бьемся об заклад, дядюшка?

— Люблю, когда панская кровь играет! — хохотнул Кишковский. — По рукам! Сказано так, и перетакивать не будем!

— Ух ты, ух ты! — хихикал Яким. — Кланяйся, мужик, панам! — цыкнул он на Нестерка. — Тебе милость великая оказана, дурень!

— Всяк кулик на своей кочке велик, — тихо сказал

Нестерко и поклонился.

— Ты чего там бормочешь? — подозрительно покосился Яким. — А? Ты чего сказал?

— Благодарю ясновельможных панов за науку, — снова поклонился Нестерко.

Ясновельможные тем временем наливали вино в чарки и уже не обращали на Нестерка внимания.

— Ступай прочь, ступай! — замахал руками Яким. — И через месяц здесь будь. Запоздаешь — пеняй на себя. Раз пан сказал…

— Не так будет, как пан скажет, а так будет, как мужик сделает! — произнес Нестерко и выбежал из панских хором.

Нестерко вышел с панского двора, надел шапку.

Солнце, багровое и круглое, как лицо пана Кишковского, собиралось закатиться.

Аисты летели к себе в гнезда, летели, как всегда, мимо Дикулич.

«Аистам лучше, — посмотрев вслед птицам, подумал Нестерко. — Не понравилось, обидели — взяли да и улетели всей семьей в другую деревню. Свободная птица…»

Он сделал несколько шагов по дороге, мечтательно поглядел на красных от закатного солнца длинношеих птиц и подумал:

«Авось доживу, когда у нас снова аисты селиться начнут».

ГЛАВА ВТОРАЯ

УЗЕЛОК

Эх, горе да беда — не знать бы их никогда.

Хата Нестерка стояла на околице Дикулич. Старая, гнилая, она стояла-то, казалось, только потому, что не знала, на какой бок повалиться. У Нестерка — шутка ли! — шестеро детей, сам — седьмой. Где уж тут о новой хате думать!

На панщине, в поле, одному кормильцу спину гнуть — все разно что ложкой реку вычерпывать: семерых не прокормишь, а сам как в поле на землю свалишься, так и не встанешь. А в хате ребятишки гвалтуют — есть просят. Марися, дочка старшая, за мать трудится: и на грядках, и по дому, и холстины прядет, случается в лес ходит за дровами. Печенка Нестерка от панщины освободил — за это нужно было пану два раза в год деньги приносить. Пан свою выгоду понял: Нестерко мужик мозговитый, выгоднее его на заработки посылать, чем в поле. Побродит, походит, а домой явится: родное гнездо, да птенцы в нем мал мала меньше.