Лучшее, что может случиться с круассаном - Пабло Туссет

– Ах вот оно что… Только кто теперь тебя отсюда вытащит, клоун?

Не говоря уже о посиневших и вздутых веках, превративших глаза в щелки, у него явно был сломан нос. Кровь пятнами растеклась по подбородку и груди, но это, должно быть, случилось несколько дней назад, потому что кровь уже успела запечься тонкой коростой. Он коротко, прерывисто дышал, отчего во рту у него пересохло, и он мог говорить только гнусавым шепотом, почти невнятным из-за разбитой, вздутой нижней губы. Остальное тело тоже было в кровоподтеках, отчасти скрытых пятнами крови, стекавшей с лица, но, глядя невооруженным глазом, тело пострадало меньше, чем физия.

– У тебя руки не слишком дрожат, сможешь меня развязать?

– А я вот думаю: не врезать ли тебе еще пару раз?

Ладно, пусть шутит, у него и так на лице места живого не осталось. Обойдя стул, я принялся развязывать веревку, которой его запястья были привязаны к спинке. Безымянный и мизинец правой руки были покалечены; я постарался не дотрагиваться до них, чтобы Себастьян не стал брыкаться. Когда я распустил узел, он медленно вытянул руки вперед, покряхтывая от боли, которая казалась особенно острой в ребрах. Оставив его на минутку в таком положении, я пошел в камеру с раковиной. Открыв кран, сделал глоток воды, текшей из шланга. Первостатейный вкус хлорки показался мне признаком того, что вода вполне пригодна для питья. Вымыв как можно лучше и промыв изнутри обезглавленное тело болонки, я наполнил его водой. Вернувшись, я поднес его к губам The First, прикрыв острый фарфоровый край пальцем, и еще раза три-четыре повторил операцию, пока он не смог высунуть влажный язык и нежно облизать губы, после чего к нему вернулся дар речи.

– Как Глория и дети?

– Хорошо. Окопались в доме с папой, мамой и Бебой. А твоя секретарша?

– Она с ними.

– С «ними»?

– Долгая история.

Я смирился с тем, что всего сразу не понять.

– Что у тебе болит больше всего?

Он отрицательно помотал головой.

– Какая-то во всем теле… ломота. Каждый раз, когда они приходят меня мордовать, раны безумно болят, но потом я разогреваюсь и перестаю замечать их. Тогда они оставляют меня в покое до тех пор, пока я снова не окоченею.

Я подумал было дать ему немного кокаина, но одна ноздря была у него практически перекрыта сломанной перепонкой, а другая забита сгустком крови.

– Послушай, ты этого не заслуживаешь, но я собираюсь утереть тебе сопли. Доверься мне и не дергайся. Потом посмотрим, можешь ли ты идти, я не собираюсь вытаскивать тебя отсюда на закорках.

Себастьян молча согласился. Тогда я заметил, что он весь дрожит от холода, и решил прежде всего согреть его. Сняв рубашку, я набросил ему ее на плечи, и, благодарный внезапному теплу, которое передалось от ткани, он потянул ее за полы и закутался весь. Я хотел уступить ему и свои носки, но промочил их насквозь, пока бегал туда-обратно к раковине, и поэтому решил, что лучше не рисковать. Правда, я пододвинул засаленный матрас, валявшийся на полу, чтобы Себастьян поставил на него ноги, и когда мне показалось, что он немного согрелся, попросил запрокинуть голову, чтобы я мог разглядеть его лицо при свете. Я предпочел не трогать левую ноздрю, где застрял обломок перегородки, но соскреб пальцем кровавую коросту и попытался засунуть ноготь в правую и вытащить черноватый сгусток, закупоривший проход. Это было непросто, и пациент застонал, когда я попытался расширить отверстие, чуть-чуть приподняв крыло носа. Мне нужен был какой-то тонкий инструмент, и я решил использовать с этой целью штырек ременной пряжки. Медленно, терпеливо я вытянул не успевший затвердеть сгусток, за которым вышла темная макаронина толщиной с карандаш, заканчивавшаяся длинной прозрачной соплей с блестящими красными прожилками. «А-а-ах», которое издал The First, свидетельствовало об облегчении, которое он испытал, избавившись от постоянного источника беспокойства, но внутри все еще что-то хрипело. Осторожно нажав, я полностью закрыл ему левую ноздрю и сказал, чтобы он сделал сильный выдох. Это окончательно освободило дыхательный канал от запекшейся крови и соплей, и я услышал, как дыхание The First сразу изменилось. По крайней мере, теперь дышала хотя бы одна ноздря.

– Как выглядит мой нос? – спросил он, уже не гнусавя.

– Как баклажан… в профиль.

Он поднес руку к лицу.

– Вправь мне его.

– Что-о-о?

– Выпрями. Тебе это будет легче, чем мне, но если тебе противно, то скажи, и я управлюсь сам. У меня уже два дня как смещена кость. Если она начнет неправильно срастаться, у меня будут серьезные проблемы.

– Но тебе будет больно…

– Знаю.

В конце концов, после его мужественного вызова мне не хотелось показаться какой-то кисейной барышней, но меня до сих пор пробирает дрожь, когда я слышу это похрустывание сломанных косточек. Дело не в том, что операция оказалась технически такой уж сложной: достаточно было взяться обеими руками за кончик, поднять как можно выше всю поврежденную перегородку и чуть-чуть подправить переносицу, помогая себе рукояткой зубной щетки, которую я, по указанию самого The First, целиком запихнул в ноздрю наподобие сапожной колодки. Пока длилась эта ринопластика в полевых условиях, каждая мышца моего тела – от пальцев ног до волосатой груди – была напряжена до предела. The First только стиснул зубы (он не разжимал их, даже когда пару раз, видя, что я колеблюсь, меня подбадривал), да слеза появлялась и застывала на его распухших фиолетовых веках, как бриллиант на бархатном лоскуте.

По окончании тяжких трудов нос все еще выглядел припухшими и слегка свернутым влево, но вид уже был совсем другой, и когда сам The First попробовал высморкаться, то оказалось, что воздушный ток полностью восстановился. Настал момент прибегнуть к целебным свойствам кокаина. Я скрутил из банкноты трубочку, развернул одну из бумажек и сказал ему, чтобы он вдохнул.

– Что это?

– Половина питьевой соды, сорок процентов барбитуратов, поступающих в свободную продажу, и чуточку кокаина высшего качества. Действует.

– Насколько я помню, ты был только алкоголиком и курил гашиш…

– И еще баловался кока-колой… Не надо тыкать меня мордой в грязь, Себастьян. Ты ведь не возражал бы против чашечки кофе? Так вот, это очень похоже на кофеин. Вдохни хоть чуточку этого порошка, и тебе покажется, что ты выпил четверть литра эспрессо, сразу станет лучше. Тебе понравится, вот увидишь.

– Благодарю, но я не нуждаюсь в том, чтобы какой бы то ни было политоксикоман читал мне лекции по фармакологии.

– Верно, прежде всего тебе сейчас нужны уроки вежливости. Во-первых, надо держаться любезно с тем, кто только что подправил тебе клювик.

– Ошибаешься. Во-первых, надо позволить сломать себе клювик, чтобы защитить такого безмозглого дурня, как твой младший брат. Тебе не приходило в голову, почему меня так разукрасили?

– Дай-ка подумать. Это как-то связано с твоими манерами крутого всезнайки?

– Это связано с тобой, сопляк. Я позволяю избивать себя до полусмерти, чтобы не выдать твое имя, а ты в одиночку лезешь в пасть ко льву.

– Слушай, говнюк, если кто и полез в пасть ко льву, так это ты. Я преспокойненько полиинтоксифицировался, когда ты втянул меня в эту передрягу. Меня и всю нашу семью.

– А разве я не говорил тебе, чтобы ты забыл про дом на улице Гильямет? Говорил или нет?

Мы практически орали друг на друга, только шепотом. Однако стоило ему упомянуть о злосчастном доме, как я на мгновение позабыл о нашей перебранке.

– Так мы в доме на Гильямет?

– Тебе лучше знать… Откуда ты вошел?

– Не знаю, я был без сознания.

– Храбрый спаситель…

– Послушай, дон Добродетель, хочешь бежать вместе или предпочитаешь, чтобы тебя снова привязали к стулу, а я боролся за жизнь один? Предупреждаю, что сегодня ты воняешь похуже меня, так что нет у меня охоты с тобой спорить.

Воцарилось молчание. От Себастьяна действительно воняло – смесью пота и мочи. Помимо крови, на его когда-то белых трусах от Келвина Кляйна проступило несколько желтоватых кругов. Наверное, его держали привязанным много дней подряд. Любой сломался бы от накопившегося страха и унижения, но The First на то и The First, надо признать, что он мужик с яйцами – обоссанными, но яйцами. Правда, видно, и у него силы были на исходе, и он согласился на мой ультиматум. Я сменил маску рассвирепевшего Балу на более добродушную и протянул Себастьяну пакетик и банкноту. Он больше не спорил и втянул по понюшке каждой ноздрей. И я бы не сказал, что сделал он это как новичок.

– Помоги мне встать, хочу еще попить.

Я поддержал его, и он поднялся. Не считая кровоподтека на передней части голени, ноги у него были в довольно приличном состоянии, хотя и ослабленные долгой неподвижностью. Хуже всего была боль в боку, но последние несколько шагов до раковины он сделал сам. Я сказал ему, чтобы он не умывался, что лучше будет ему выглядеть более или менее как прежде, и он ответил, что и не думал мыться. Стараясь не терять времени даром, я стал задавать ему вопросы, пока он хлебал воду из шланга.