Литературные первопроходцы Дальнего Востока - Василий Олегович Авченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда Олег Куваев и его напарник добрались до мыса Биллингса, к ним поначалу отнеслись с подозрением: не то беглые арестанты, не то шпионы. Потом разобрались. В посёлке был праздник. Местные красотки расправились с местным донжуаном – «прокусили щёку и разорвали рот», случайный собутыльник кинулся на куваевского напарника с ножом, так что Олегу пришлось швырять агрессору шубу в лицо… На обратном пути мотор глох, приходилось подсасывать топливо ртом. Напарник Женя, наглотавшись бензина, отравился, и «темнокожий бог тундры в меховой одежде» промывал ему желудок народными чукотскими методами. Такой, в представлении Куваева, и должна быть настоящая работа для настоящих парней.
Большую часть 1963 года – с февраля по сентябрь – Олег Куваев снова проводит в полях. Для исследования строения дна Ледовитого океана он решает использовать самолёт Ан-2. Для «аннушки» это было внове: радиус действия невелик, навигационные приборы несовершенны, инструкции запрещали полёты на одномоторных самолётах над океаном. «Сложно было решиться, а тем более проводить гравиметрические измерения на значительном удалении от берега, потому что это было и опасно, работать ведь приходилось на льду, рискуя по нескольку раз в день при посадках и взлётах. К тому же в нашей практике это было впервые… Но такие работы были очень нужны», – вспоминал академик Николай Шило. Полярная авиация дала «добро» – с условием дооборудования самолёта и увеличения численности экипажа. На «аннушке» Куваев и его коллеги два месяца летали над морем, ночевали на полярных аэродромах, садились туда, где тремя десятками лет раньше приледнялись спасители челюскинцев. Самолёт напоминал цыганскую кибитку: «К потолку привязана алюминиевая лестница. За лестницу заткнуты две пары валенок и гитара, вышедшая из строя: от мороза полопались струны. Спальные мешки и полярная палатка КАПШ-1 валяются в хвостовом отсеке. Вход в пилотскую кабину загораживают бочки с запасным бензином… Приборы висят на растяжках: они боятся тряски». Не обошлось без экстремальных ситуаций: «Попадается невероятно малая льдина… Весь экипаж вымерял эту льдину шагами от края до края, и, когда уже всё было вымерено, самолёт долго, как раненый, кружился у края торосов, пока не развернулся так, что хвост чуть не касался зелёных глыб». Мотор ревел, набирая обороты, казалось: ещё секунда, и он рассыпется на куски. Но вот самолёт рванулся и взмыл – почти вертикально. Всего Куваев «залепил» 62 посадки на льды Восточно-Сибирского и Чукотского морей, в проливе Лонга и к северу от острова Врангеля.
Потом исполнил давнюю мечту – добрался до острова Врангеля. Здесь провёл весну, объехал на собаках всё побережье (рассказ «Старый-престарый способ дороги») и даже схватил воспаление лёгких из-за того, что, взмокнув от бега, сбрасывал кухлянку («Чуть-чуть невесёлый рассказ»). Вылечился, впрочем, быстро.
В июне – июле – трёхсоткилометровый сплав по Амгуэме к морю. Затем – тысячекилометровый поход вдоль северного побережья Чукотки до Уэлена (самый восточный населённый пункт Евразии) и дальше на юг на старой байдаре из моржовых шкур: «Одна дырка… была даже не заплатана, а заткнута кусочком моржового сала. Тот кусочек приходилось часто обновлять, потому что его выедали собаки».
В 1964-м Олег Куваев в последний раз отправился в поля – на этот раз в низовья Колымы. Геофизической съёмкой закрыл изрядное белое пятно между устьями Колымы и Индигирки. Познакомился с рыбаком Петром Щеласовым – прототипом Мельпомена из рассказа «Через триста лет после радуги» и романа «Правила бегства». Позже академик Николай Шило вспоминал в беседе с журналистом, другом Куваева Владимиром Курбатовым: «Куваев провёл очень важные качественно выполненные гравиметрические разрезы и сумел сделать по ним далекоидущие выводы. Данные замеров позволили ему поставить под сомнение единство одной из геологических структур (бывший Колымский срединный массив)… Ценность работ, проведённых Олегом Михайловичем и нашим институтом, несомненна… Мы впервые заглянули в глубины Колымской низменности и шельфа окружающих Чукотку морей… Работа фундаментальная, сложная и смелая… Нижнеколымская низменность вообще была белым пятном. Что там за структуры? Куда уходит Яно-Колымская золотая провинция? Ответить на эти вопросы было чрезвычайно важно…»
Джек Лондон называл себя «моряком в седле» – Олега Куваева можно назвать «геологом в седле». И не только в седле: на собачьей упряжке, на шлюпке, на «кукурузнике», садящемся прямо на бронежилет Ледовитого океана… «Пятидесятые и начало шестидесятых годов на Чукотке были, вероятно, последними годами экзотической геологии, ибо и в этой науке всё большее место занимают трезвый расчёт и возросшая материально-техническая база… Об этом уходящем времени, конечно, будут жалеть, как мы жалеем о времени парусных кораблей», – писал Куваев.
С Магаданом у него были непростые отношения – хватало и друзей, и недругов. В 1965 году он бросил науку и уехал из Магадана – причём не сказать, чтобы по-хорошему. В письмах клял здешних сплетников и активистов, по делу и не по делу прорабатывавших его на собраниях разного уровня… Позже, после выхода «Территории», именно в Магадане начал настоящую антикуваевскую кампанию выдающийся геолог северо-востока Василий Белый, обидевшийся на единственную фразу в романе, которую принял на свой счёт («Василий Феофаныч! Заткнись»). И всё-таки Куваев оказался здешним «гением места» (не единственным, конечно; у сравнительно юного Магадана, ведущего свою историю от основания в 1929 году Восточно-Эвенской культбазы, – богатейшие история и мифология). Сегодня Олег Куваев – один из главных литературных символов и города, и Колымы, и северо-востока страны в целом.
Магадан – хорошее место для того, чтобы попробовать убежать от самого себя. В 1960-х это было если не массовым, то достаточно распространённым явлением. «Однажды я уехал в Магадан…» – пел Высоцкий о своей поездке к другу – поэту Игорю Васильевичу Кохановскому, ещё раньше улетевшему из Москвы на Колыму и устроившемуся в газету «Магаданский комсомолец». Этот вектор бегства был типичным для многих. Если до ХХ съезда интеллигенция (и не только) нередко попадала сюда против своего желания, то потом ехали уже добровольно.
