Укрощение «тигров» - Юрий Жуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Залютина Яра начались контратаки немцев. Возникла небольшая заминка. Но тут лихой командир второго батальона двадцатитрехлетний офицер Южанинов, награжденный орденом Александра Невского за взятие Белгорода, вдруг донес:
— Вижу Харьков!
— Бери его!
Было около 2 часов ночи. Весть о том, что Харьков совсем рядом, буквально наэлектризовала бойцов, и они, забыв об усталости и пренебрегая смертельной опасностью, устремились вперед.
И вот уже Южанинов воткнул первый красный флаг в землю в городском квартале и донес:
— Я в Харькове… Флаг воткнул и у флага поставил часового!
Прошунин перебросил в подкрепление Южанинову роту автоматчиков. Дело пошло веселее, и через сорок минут Южанинов доложил подполковнику по радио:
— Подошли к берегу Лопани. Мосты взорваны. В восьмистах метров от нас — Дом госпромышленности.
— Вперед! — приказал командир полка и тут же сам вскочил на мотоцикл, схватил походную рацию, посадил на заднее сиденье своего заместителя майора Глаголева и помчался в город — прямо на площадь Дзержинского, где уже находился батальон Южанинова. Сделал круг по площади, остановился у развалин здания обкома партии и радировал командиру дивизии:
«Я в городе, на площади Дзержинского», — это было в 5 часов утра.
— Прошунин! — взволнованно откликнулся генерал. — Ты понимаешь ответственность своих слов? Это Харьков, а не какая-нибудь деревня! Ты действительно на площади Дзержинского?
— Так точно, товарищ генерал!
И вот теперь мы встречаемся, как и условились в Белгороде, в 10 утра у здания обкома.
Но нам пора рассказать то, чего прежде всего ждут сейчас наши читатели: как выглядит сегодня сам Харьков, освобожденный, наконец, от гитлеровской неволи.
Мы уже писали, что перед отступлением гитлеровцы подожгли город. Все то, что осталось еще целым, неразбитым или полуразбитым, все то, что как-то уцелело, сохранилось в городе, — все было облито бензином, нашпиговано динамитом, обложено минами, зажжено и взорвано.
Кто видел этой ночью пламя Харькова, тот никогда не забудет о нем…
Это беспримерное злодейство было осуществлено гитлеровцами обдуманно и планомерно. Видимо, они готовились к этому давно, и очаги пожаров были заранее оборудованы и подготовлены с чисто немецкой предусмотрительностью. Поджигатели только ждали сигнала. Поэтому пламя объяло город с непостижимой быстротой.
Первые пожарища вспыхнули на Холодной горе. Высокие черные столбы дыма поднялись к небу, потом как-то странно осели и окутали непроницаемой пеленой весь этот район с его церквами и многоэтажными зданиями. Почти одновременно запылал район железнодорожного узла. Зловещие белые клубы встали над ним: видимо, там горели какие-то склады. Пламя очень быстро распространялось вдоль улицы Свердлова и Клочковских улиц. Дым поднимался стеной уже над центром города. И только каменные громады Дома госпромышленности, Дома проектов стояли над этим морем огня, холодные и безразличные: эти здания выгорели еще зимой, и теперь там не было пищи огню. Но вскоре и они потонули в тучах дыма.
Лишь высокие взлеты взрывов расталкивали эту дымную толщу, и над ней вдруг появлялись новые кольцеобразные облака. И тогда даже здесь, в нескольких километрах от центра города, содрогалась земля.
Солнце уже заходило, и лучи его упирались в эту зловещую стену дыма, бессильные пробить ее. Стена розовела, и казалось, что это кровь Харькова сочится из его ран.
Мы проехали пустынной широкой автострадой к участку фронта, лежащему ближе других к центру города. Это был уже городской Дзержинский район. Черта переднего края пролегала по краю двора школы пограничников — только вчера батальон Богачова добился огромного по здешним масштабам успеха: он занял немецкую траншею, продвинулся на 100 метров, прорвал проволоку в четыре кола и завязал затяжной и упорный гранатный бой.
Полк майора Сажинова взял штурмом последние четыре дома пограничной школы. Несколько часов дрались за большое здание, построенное в виде буквы «П», — здесь приходилось воевать за каждый подъезд.
Теперь командный пункт полка помещался в здании туберкулезного санатория, в голубых стенах которою много ран от осколков снарядов. Под бетонным навесом дремал на уютной санаторной качалке связист с катушкой провода на коленях. Густой аромат зреющих яблок плавал в воздухе. На старых, давно пустовавших клумбах минометчики наскоро вырыли окопы, и задранные к небу зеленовато-черные стволы их минометов плевались огнем в сторону врага.
Тут же рядом с клумбами высился аккуратно сделанный могильный холмик. Надпись на дощечке гласила:
«Здесь покоится тело освободителя Харькова героя-комсомольца минометчика Николая Петровича Шашкина. Пусть вечно сияет твоя звезда!»
— Душевный был парень, — с затаенной грустью сказал командир расчета, снимая каску. — Правительственной наградой был отмечен, медаль носил. Жить бы ему, жить да медалью перед девушками красоваться…
Он взглянул вперед, туда, где над верхушками высоких дубов в вечернем сумраке накалялось небо Харькова, и злым, сухим голосом скомандовал:
— Огонь!
Полк готовился к атаке.
Луна в эти дни всходит поздно. По-южному черное небо накрывает землю бархатом, и звезды кажутся особенно яркими в эти прохладные и уже темные августовские ночи. Но на этот раз звезды поблекли — страшное багровое зарево обняло полнеба, и Млечный Путь, опускавшийся прямо в костер Харькова, как бы растворялся в нем.
Теперь особенно отчетливо было видно, что горит действительно весь город. Отдельные очаги пожара слились в одно море золотисто-желтого накаленного пламени. В районе вокзала не утихали взрывы. Видимо, там рвались цистерны с горючим. Молочно-белые кипенные столбы поднимались к зениту, и в степи становилось светло. В некоторых районах горели склады с боеприпасами, и зловещие фейерверки трассирующих снарядов будоражили и без того беспокойное небо.
В окрестных деревнях и пригородах никто не спал. Женщины, дети, старики стояли на улицах и долго, безотрывно глядели на город. У многих там остались родные, знакомые. Каждый думал в эти минуты об их судьбе.
— Боже мой, боже мой, — говорила стоявшая рядом с нами колхозница села Русское-Лозовое Александра Андреевна Безъязычная, — да что же ты не караешь ту нечистую фашистскую силу?!
Слезы катились из се глаз.
К рассвету грохот канонады утих. К городу потянулись колонны пехоты, артиллерии. С грохотом пошли тягачи, танки. Незабываемый, волнующий час освобождения!
Мы въехали в город ранним утром, вслед за полками Сажникова и Ткачева, которые последней ночной атакой взломали северные ворота города на том участке, где мы были вчера вечером. Над обгорелыми корпусами пограничников уже весело реяли красные флаги. Мост на автостраде был взорван. Саперы с миноискателями, в наушниках, сосредоточенные и взволнованные, выслушивали, словно доктора больного, землю по обочинам дороги. Узкий объезд был уже расчищен, и машины, украшенные зелеными венками, увитые гроздьями рябины, непрерывным потоком вливались в город.
Навстречу из всех переулков уже бежали дети с букетами астр. С треском летели на асфальт обломки немецких указателей. На каждом перекрестке стояли толпы людей. Десятки добровольцев-проводников указывали путь, советовали, как объехать минированные немцами участки и говорили, говорили без конца, торопясь рассказать всем о наболевшем.
Город все еще горел. Тучи дыма поднимались над районом вокзала, городским рынком, руинами фабрик «Красная нить», Кутузовка, Кофок, хлебозаводом. Жители наперебой рассказывали, как фашисты вчера взрывали здания управы, гестапо, водокачку, электростанцию, мельницы, хлебозавод— разве счесть все то, что сделали они в эту страшную ночь?
Мы свернули на Совнаркомовскую улицу. Здесь еще в 1942 году гитлеровцы устроили тюрьму. Мировую прессу обошли тогда документы, свидетельствовавшие о страшных зверствах, творящихся здесь. Отступая в феврале этого года, фашисты сожгли тюрьму. Вернувшись, они снова оборудовали ее — на этот раз в подвалах здания и в доме, стоявшем во дворе.
У въезда во двор уже толпились жители города, боязливо заглядывавшие туда. Из-под арки тянуло тошнотворным трупным запахом. Подъехавший офицер зашел во двор, рванул двери тюрьмы. Мы вошли в это страшное учреждение. Здесь было трудно дышать: из наглухо закупоренных подвалов все сильнее сочился запах разлагающихся человеческих тел. Несколько изувеченных трупов в гражданской одежде валялось в распахнутых настежь камерах. Женщины, бледные и заплаканные, обходили камеры, отыскивая своих родных.
— Две недели — понимаете, две недели! — стояли мы вот там, на тротуаре, и все ждали, не увидим ли кого своих, — говорила, плача, Мария Нечипуренко. — А они, гады, все в крытых машинах возят, и никого не увидишь…
