Леденцовые туфельки - Джоанн Харрис

Река. Ветер. Благочестивые.

Эти слова постоянно крутятся у меня в голове. И отчего-то все они представляются мне связанными с тем вертепом, что установлен на площади Тертр, — с ангелами, животными и волхвами, хоть я и не знаю толком, зачем они там. Иногда мне кажется, что я уже почти это поняла, но полностью понять никогда не могу — словно во сне, когда все кажется абсолютно осмысленным, а потом проснешься, и все сразу как бы расплывается, превращаясь в ничто.

Река. Ветер. Благочестивые.

Что это значит? Что означают слова, приходящие ко мне во сне? И чего я по-прежнему так боюсь, сама не зная почему? Чего мне, собственно, бояться? Может быть, те Благочестивые похожи на волхвов, на мудрецов, дары приносящих? Возможно, это и так, но мне от этого не легче, и я все время опасаюсь, что вот-вот случится что-то дурное. Причем по моей вине…

Зози уговаривает меня не тревожиться понапрасну. Она считает, что мы никому не можем причинить вреда, если только сами этого не захотим. Но я вообще никому не хочу вредить, никогда — даже Шанталь, даже Сюзи!

Вчера я доделала куколку Нико. Пришлось обложить деревяшку ватой, чтобы куколка стала толстенькой, похожей на него. Волосы я сделала из той курчавой коричневой штуки, которой набито старое кресло, что стоит у Зози в комнате. Затем нужно было и Нико присвоить какой-нибудь символ — я выбрала Ягуара, символ мужества. А потом я прошептала его куколке на ухо: «Нико, тебе нужно все взять в свои руки», — по-моему, ему это действительно необходимо, правда ведь? Ну а потом я поставила его куколку перед одной из дверей святочного домика и стала ждать, когда к нам зайдет сам Нико.

Затем я принялась за куколку Алисы. Алиса — полная противоположность Нико, но сделать ее такой худой, как на самом деле, у меня не получилось. Пришлось оставить все как есть, так что она вышла немного толще, чем было нужно. Я, правда, попробовала немного обстругать крючок перочинным ножом, и сперва получалось неплохо, но потом я сильно порезала себе палец, так что Зози даже пришлось его перевязать, и ножик я оставила в покое. Зато я сделала Алисе хорошенькое платьице из кусочка старых кружев и шепнула ей на ухо: «Алиса, ты совсем не уродина, тебе просто нужно побольше есть». Ей я дала знак Шантико, Нарушителя Поста. Куколку Алисы я поместила рядом с фигуркой Нико у дверей святочного домика.

Куколку Тьерри я всю укутала в серую фланель, а в руки ему сунула кусочек сахара, завернутый в бумагу и разрисованный, как его любимый мобильник. Мне, к сожалению, не удалось раздобыть даже нескольких его волосков, и вместо них я взяла лепесток одной из роз, которые он подарил маме; надеюсь, что это сгодится. Но я, конечно, совсем не хочу, чтобы с Тьерри что-нибудь случилось. Пусть только он держится от нас подальше, и все.

Ему я дала знак Обезьяны, а куколку его поместила вне святочного домика, подальше, и на всякий случай одела ее в пальто и теплый шарф (сделанные из коричневого фетра) — вдруг Тьерри станет холодно.

Затем, разумеется, наступила очередь Ру. Его фигурка еще не закончена, потому что мне нужна какая-то часть его самого, а под рукой ничего такого нет — даже нитки из его одежды. Но куколка получилась, по-моему, очень похоже: я одела ее всю в черное, а к голове приклеила клок пушистого волокна, такого же рыжего, как его волосы. Ру я выделила сразу два символа — Лунного Кролика и Ветра Перемен — и шепнула ему на ухо: «Не уходи от нас, Ру!» — хотя с тех пор мы его так больше ни разу и не видели.

Но это не важно. Я же знаю, где он. Он ремонтирует квартиру Тьерри на улице Святого Креста. Не знаю уж, почему он к нам не заходит, и почему мама не хочет его видеть, и почему его так сильно ненавидит Тьерри.

Сегодня мы с Зози поговорили об этом. Мы, как обычно, сидели у нее наверху вместе с Розетт и играли в одну довольно шумную и глупую игру, но Розетт была в восторге и все время смеялась как сумасшедшая. Зози изображала дикую лошадь, а Розетт ездила на ней верхом, и все страшно веселились. А потом я вдруг почувствовала, что по спине у меня ни с того ни с сего поползли мурашки, и, подняв глаза, увидела, что на каминной полке сидит желтая обезьяна. Я видела ее столь же отчетливо, как вижу Пантуфля.

— Зози, посмотри-ка! — воскликнула я.

Зози посмотрела, но ничуть не удивилась: оказывается, она и раньше видела Бама.

— До чего же у тебя сестренка смышленая! — сказала Зози, улыбаясь Розетт, которая наконец слезла с нее и, устроившись на диванной подушке, забавлялась золотыми монетками, пришитыми к ее краю. — Внешне вы с ней совершенно не похожи, но внешность, как мне представляется, это еще далеко не все.

Я обняла Розетт и поцеловала ее. Иногда она похожа на тряпичную куклу или вислоухого плюшевого кролика — такая же мягкая и тепленькая.

— Вообще-то у нас с ней папы разные, — сказала я Зози.

Она снова улыбнулась:

— Да я уж догадалась.

— Хотя это никакого значения не имеет, — продолжала я. — Мама говорит, что каждый сам себе семью выбирает.

— И что же, сама она так и поступила?

Я кивнула

— Да. И нам так гораздо лучше. Ведь членом нашей семьи может стать кто угодно. Мама говорит, что дело вовсе не в родственных связях, а в том, как ты к тому или иному человеку относишься.

— Значит… и я могу стать членом вашей семьи?

— А ты им уже стала! — с улыбкой ответила я.

Она рассмеялась.

— Ну да, теперь я вроде как твоя нехорошая тетка. Вот, совращаю тебя своей магией и туфлями!

От этих слов мне снова стало весело, и ко мне, разумеется, тут же присоединилась Розетт, а над нами плясала желтая обезьянка, заставляя танцевать вместе с нею и все те предметы, что стояли на каминной полке. А стояли там в основном туфли Зози, и это, по-моему, куда лучшее украшение, чем какие-то китайские статуэтки. И у меня вдруг мелькнула мысль: до чего же здорово — вот так веселиться втроем; но я сразу же почувствовала укол совести: ведь мама-то осталась внизу, а мы, особенно здесь, наверху, вообще порой забываем, есть она или нет.

Зози вдруг внимательно посмотрела на меня.

— А ты ни разу не спрашивала у мамы, кто отец Розетт?

Я только плечами пожала. Мне это никогда не казалось существенным. У каждой из нас всегда были остальные двое, и никто другой нам нужен не был…

— Дело в том, что ты с ним, видимо, хорошо знакома, — сказала Зози. — Тебе ведь, когда она родилась, было, наверное, лет шесть или семь, и мне стало интересно…

Она не договорила и стала играть амулетами, висевшими у нее на браслете. У меня было такое ощущение, словно она хотела что-то мне сказать, но произнести это вслух не решилась.

— Что? — спросила я.

— Ну… посмотри, какие у Розетт волосы.

Она погладила мою сестренку по голове. Волосы у Розетт того же цвета, что мякоть спелого манго; они сильно вьются и очень мягкие.

— Посмотри, какие у нее глаза…

А глаза у Розетт очень светлые, зелено-серые, как у кошки, и круглые, как монетки.

— Это тебе никого не напоминает?

Я задумалась.

— Ну же, Нану! Рыжие волосы, зеленые глаза. Может порой любого до белого каления довести…

— Только не Ру! — сказала я и засмеялась, но внутри у меня все дрожало, и я мечтала только об одном: пусть Зози больше ничего мне не говорит!

— А почему бы и нет? — спросила Зози.

— Я просто знаю, что это не он!

На самом деле я никогда по-настоящему не задавалась вопросом, кто отец Розетт. По-моему, где-то в глубине души я по-прежнему была уверена, что никакого отца у нее вообще не было и ее просто принесли нам добрые феи, как и говорила та старая дама…

«Это же настоящий эльф, а не ребенок. Она не такая, как все».

Но до чего же все-таки несправедливо, когда люди считают Розетт глупой, умственно отсталой, недоразвитой! «Она у нас не такая, как все» — так и мы сами всегда о ней говорили. Она просто особенная, она от всех отличается. Маме, правда, не нравится, что мы отличаемся от других, — но Розетт вообще не такая, как все, и разве это так уж плохо?

Тьерри все твердит, что она «нуждается в медицинской помощи». Что ее нужно показать педиатрам, логопедам и прочим специалистам — словно можно излечить от того, что ты не такой, как все, словно существует такой специалист, который это умеет.

Но ведь от этого нет лекарства. Благодаря Зози я хорошо поняла это. И быть отцом Розетт Ру никак не может! Он ведь до того вечера ее никогда даже не видел. Даже имени ее не знал…

— Ру никак не может быть ее отцом, — повторила я, хотя и без прежней уверенности.

— А кто может? — спросила Зози.

— Не знаю. Только не Ру.

— Но почему?

— Потому что тогда он должен был остаться с нами. И не отпустил бы нас.

— Но может быть, он просто ничего не знал? — предположила Зози. — Может быть, твоя мама ничего ему не сказала? В конце концов, она и тебе никогда не рассказывала…