Леденцовые туфельки - Джоанн Харрис

В общем, Фрамбуаза моментально все это прекратила. Язык у нее острый, и она выгнала их обоих из дома, а потом приготовила для Анук чай, а для Розетт — молоко и сидела с ними до тех пор, пока Поль не привез меня домой. А потом, естественно, рассказала мне о визите священника и той женщины.

— Эти люди просто не понимают, что нельзя совать нос в чужие дела! — презрительно сказала она, прихлебывая чай. — Все чертей под кроватью ищут. Я так им и сказала! Да вы только посмотрите на нее, сказала я им… — Она мотнула головой в сторону Анук, уже преспокойно игравшей с Пантуфлем. — Разве у нее лицо ребенка, которому грозит опасность? Или она вам напуганной кажется?

Конечно же, я была очень ей благодарна. Но в душе не сомневалась: те люди непременно вернутся. Причем на этот раз, возможно, с каким-нибудь официальным предписанием, или ордером на обыск, или требованием явиться на допрос. Я знала: Пер Леблан ни за что не сдастся! И при первой же возможности этот человек, с виду такой доброжелательный и любезный, а на самом деле очень опасный — или кто-то очень на него похожий, из той же породы людей, — будет преследовать меня даже на краю света.

— Мы завтра уезжаем, — сказала я.

Анук негодующе взвыла:

— Нет! Опять?! Ни за что!

— Мы должны уехать, Нану. Эти люди…

— Но почему всегда мы? Почему всегда обязательно виноваты мы? Почему бы этому ветру для разнообразия не унести прочь этих людей?

Я посмотрела на Розетт, спавшую в колыбели. На Фрамбуазу с ее морщинистым, старым, похожим на лежалое яблоко лицом, на Поля, который слушал нас молча, но это молчание было куда более выразительным, чем любые слова. И тут вдруг перед глазами у меня что-то промелькнуло — то ли это была просто игра света, то ли разряд статического электричества, то ли случайная искорка от очага.

— Ветер поднялся, — сказал Поль, прислушиваясь к завыванию в печной трубе. — Не удивлюсь, если разыграется метель.

Ну да, теперь и я отлично слышала, как декабрьский ветер наносит свои последние удары по стенам нашего домика. Декабрь, несчастья… Всю ночь я слушала голос ветра; он причитал, рыдал, смеялся. И Розетт всю ночь была беспокойна, капризничала, так что я до рассвета просидела у ее колыбели, время от времени задремывая, а ветер все налетал порывами, грохотал шифером на крыше, стучал оконными рамами.

В четыре часа я услышала, что в комнате Анук кто-то ходит. Розетт не спала. Я заглянула к Анук и увидела, что она сидит на полу посреди довольно криво нарисованного желтым мелом круга. У постели ее горела свеча, как и у кроватки Розетт. И в теплом желтом свете этой свечи Анук выглядела странно веселой, а щеки ее пылали от возбуждения.

— Мы все уладили, мама, — сообщила она мне, блестя глазами. — Да, мы все уладили и можем теперь спокойно остаться.

Я села с нею рядом на пол и спросила:

— Что и как вы уладили?

— Ну, я сказала этому ветру, что мы остаемся здесь. И сказала, чтобы вместо нас он взял кого-нибудь другого.

— Это совсем не так просто, Нану… — начала я, но она перебила меня, возразив:

— Да нет, это очень просто! Тем более что у нас тут и еще кое-кто появился! — Она нежно мне улыбнулась и указала куда-то в угол: — Ты его видишь?

Я нахмурилась. Там ничего не было. Ну, почти ничего. Так, неясное мерцание… промельк свечного огня на стене… какая-то тень… нечто вроде хвоста, блестящие глаза…

— Нет, я ничего там не вижу, Нану.

— Теперь его хозяйка — Розетт. Его к нам этот ветер принес.

— Ах ветер! Ясно.

Я улыбнулась. Порой фантазии Анук бывают такими заразительными, что я и сама ими увлекаюсь и начинаю видеть такие вещи, которых попросту быть не может.

Розетт протянула ручонки и замяукала

— Это обезьянка, — сказала Анук. — Его зовут Бамбузль.

Я заставила себя рассмеяться.

— Ну и выдумщица же ты! — Однако мне было не по себе. — Ты же понимаешь, Нану, что это всего лишь игра, верно?

— Нет-нет, он настоящий! — возразила с улыбкой Анук. — Посмотри, мам. Розетт его тоже видит.

Утром ветер улегся. Злой ветер — так его называют местные жители, — он порой валит деревья и сровнивает с землей амбары. О нем даже в газетах писали, а вчера вечером, в канун Нового года, из-за него случилась настоящая трагедия: он сломал на дереве большую ветку, которая рухнула прямо на проезжавшую мимо машину. Погибли двое — водитель и пассажирка. Водителем был некий священник из Рена.

«Божий промысел», — говорилось в газетной заметке.

Но мы-то с Анук знали, что это не так.

«Это просто несчастный случай, Случайность, — твердила я ей, когда она каждую ночь просыпалась в слезах в нашей маленькой квартирке на бульваре Шапель. Анук, на самом деле ничего такого не бывает. А вот случайностей в нашей жизни хватает. И это тоже всего лишь случайность».

И примерно через полгода она постепенно поверила мне. Ночные кошмары прекратились. Она снова казалась счастливой. И все же в глазах у нее что-то осталось — она словно переставала быть моим летним ребенком и очень быстро взрослела, становясь старше, умнее и… отчужденнее. А теперь и Розетт — мое зимнее дитя — с каждым днем становилась все больше на нее похожей. Маленькая Розетт, живущая в своем собственном мире и не желающая расти, как все другие дети, не желающая ни ходить, ни говорить и лишь внимательно наблюдающая за всем происходящим глазами крошечного зверька…

Сами ли мы в ответе за это? Логика говорит «нет». Но ведь и у логики пределы ограничены. А тот ветер снова здесь. И если мы не подчинимся его зову, кого он тогда заберет вместо нас?

На Монмартрском холме деревьев почти нет. Уже и это для меня хорошо. Однако декабрьский ветер по-прежнему пахнет смертью, и никаким ладаном не защититься от его темного соблазна. Декабрь — это всегда время тьмы, чистых и нечистых духов, огней, которые зажигают при умирающем свете дня, точно бросая вызов наступающей темноте. Святочные божества суровы и холодны; Персефона заточена в своем подземелье, а весна кажется далеким-далеким сном.

V'là l'bon vent, v'là l'joli vent…V'là l'bon vent, ma mie m'apelle…

А по пустынным улицам Монмартра бродят Благочестивые, пересекая любые границы и пронзительными криками выражая свое презрение к тому времени года, когда царят тепло и доброжелательность.

ГЛАВА 2

11 декабря, вторник

Итак, лиха беда начало. Потом все пошло само собой. Анук рассказала мне всю эту небольшую историю почти целиком: шоколадная лавка в Ланскне, затем громкий скандал, смерть той женщины, затем жизнь в Ле-Лавёз, рождение Розетт и появление Благочестивых, которые тщетно пытались отнять ее у матери.

Так вот, значит, чего она боится. Бедная девочка! Не думайте, что если в данном случае я ищу какой-то корысти, то у меня совершенно нет сердца. Я слушала сбивчивый рассказ Анук, обнимала ее, когда воспоминания эти становились уж очень болезненными, гладила по голове и вытирала ей слезы — между прочим, никто даже такой малости не сделал для меня, когда мне было шестнадцать и весь мой мир неожиданно рухнул.

Я успокаивала ее, как могла. Магия, сказала я, это инструмент Перемен, подобный приливам и отливам, которые помогают нашему миру сохранить жизнь. Все на свете взаимосвязано: зло, сотворенное в одном полушарии, в другом будет уравновешено добрым деянием. Без тьмы нет света, без ошибок нет истины, ни одна нанесенная обида не остается без отмщения.

Что же касается моего личного опыта…

В общем, я кое-что рассказала ей — ровно столько, сколько было необходимо. Во всяком случае, этого оказалось вполне достаточно, чтобы мы стали заговорщиками, объединенными угрызениями совести и чувством вины; чтобы я смогла постепенно оторвать ее от мира света и подтащить к самой границе мира тьмы…

В моем случае, как я уже говорила, все началось с одного мальчика. И закончилось, в общем, им же; ибо если в аду не встретишь более свирепой фурии, чем женщина, ставшая объектом презрения и насмешек, то на земле нет ничего страшнее обманутой ведьмы.

Неделю или две все шло очень даже неплохо. Я прямо-таки царила среди прочих девчонок, наслаждаясь завоеванной славой и тем неожиданно высоким статусом, который вдруг обрела. Со Скоттом мы были неразлучны, но он оказался слаб и весьма тщеславен — собственно, именно эти качества и сделали его так быстро моим рабом, — так что очень скоро искушение поболтать обо мне в мужской раздевалке, похвастаться перед приятелями, походить с задранным носом и, наконец, понасмешничать надо мной вместе с другими стало слишком сильным, чтобы он смог ему противостоять.

Я сразу же это почувствовала — чаши весов опять качнулись. Скотт, пожалуй, слишком распустил язык, и слухи полетели по всей школе, точно осенние листья, обгоняя друг друга. На стенах душевой стали появляться неприличные рисунки, ребята подталкивали друг друга локтями, когда я проходила мимо. Моим злейшим врагом стала девочка по имени Жасмин — прирожденная интриганка, пользовавшаяся большой популярностью, но с виду скромница, хорошенькая, как картинка. Она-то и запустила первую волну слухов. Я сражалась с ними всеми доступными мне способами, но, как известно, единожды жертва — всегда жертва, и вскоре я вернулась к своей прежней роли — объекта подлых шуток и мерзких комментариев. А тут и Скотт Маккензи переметнулся во вражеский стан. Сперва он, правда, выдумывал всевозможные предлоги и извинения, с каждым разом звучавшие все более фальшиво, а затем и вовсе стал открыто появляться в компании Жасмин и ее приятелей, которым в конце концов удалось подтолкнуть его — с помощью лести, насмешек и издевательств — к прямому предательству. Он совершил нападение — причем на магазин моей матери, ни больше ни меньше! Продававшиеся там товары давно уже подвергались осмеянию моих недругов — впрочем, товары там действительно были довольно странные: магические кристаллы, книги по магической сексологии и т. п. И вот теперь уже сам магазин стал объектом их варварской атаки.