Леденцовые туфельки - Джоанн Харрис

И тут я расплакалась. Глупо, конечно. Ненавижу реветь ни с того ни с сего. Но я все ревела и никак не могла перестать. У меня словно что-то взорвалось внутри, и теперь я никак не могла понять, ненавижу я Ру или еще сильнее его люблю…

— Шшш, Нану. — Зози обняла меня. — Ну что ты, все хорошо…

Я уткнулась ей в плечо. На ней был большой старый свитер крупной вязки, и толстая шерсть так вдавилась мне в щеку, что наверняка останутся следы. «Нет, Зози, все как раз очень плохо!» — хотелось мне сказать. Просто взрослые вечно твердят, что все хорошо, когда не хотят, чтобы их дети узнали правду; и чаще всего эти слова — чистая ложь.

Так что же, взрослые вообще все время лгут?

Я задохнулась от рыданий. Ну разве может Ру быть отцом Розетт? Она ведь его совсем не знает. Она не знает, что он всегда пьет горячий шоколад без молока, но с ромом и коричневым сахаром. Она никогда не видела, как он мастерит из ивовых прутьев верши для рыбы или флейту из куска бамбука; она не знает, что он различает голоса всех речных птиц и так здорово им подражает, что даже сами птицы путают его со своими сородичами…

Она не знает даже, что он ее отец.

Это несправедливо! На ее месте должна была быть я!..

Но я уже чувствовала, как оживают воспоминания… далекие звуки… знакомые запахи… Прошлое подходило все ближе, висело надо мной, как та указующая звезда над вертепом, устроенным на площади Тертр. И теперь я уже почти все вспомнила — если не считать того, что вспоминать это мне совершенно не хотелось. Я закрыла глаза, я не могла пошевелиться. Я была уверена: одно мое движение, и все это рванется наружу, как пенящийся напиток из бутылки, которую кто-то сильно встряхнул, и тогда ее содержимое вернуть обратно будет совершенно невозможно…

Меня вдруг охватил озноб.

— Что с тобой? — всполошилась Зози.

Я по-прежнему не могла ни пошевелиться, ни что-либо сказать.

— Чего ты так испугалась, Нану?

Я слышала, как позванивают амулеты у нее на запястье — и этот звук удивительно напоминал перезвон колокольчиков у нас над входной дверью.

— Я боюсь Благочестивых, — прошептала я.

— А кто это? Кто они, эти Благочестивые?

В ее голосе послышалась настойчивость. Она взяла меня руками за плечи, и теперь я отчетливо чувствовала, как сильно она хочет это знать; желание понять буквально сотрясало все ее существо, как может сотрясать сосуд молния, случайно попавшая туда.

— Не бойся, Нану. Ты просто объясни мне, что значит «Благочестивые»?

Благочестивые.

Волхвы.

Мудрецы, дары приносящие.

Я пробормотала что-то невнятное — словно пытаясь проснуться, но не в силах прогнать сон. Воспоминания так и теснились в моей душе, и каждое стремилось выйти на передний план, оказаться замеченным.

Маленький домик на берегу Луары.

И люди, казавшиеся такими добрыми, такими участливыми.

Они даже приносили нам подарки.

И тут глаза мои неожиданно раскрылись. Я больше не испытывала страха. Наконец-то я все вспомнила! И все поняла. Я поняла, что тогда произошло, отчего наша жизнь так переменилась, почему мы были вынуждены бежать — от всех, даже от Ру, — и почему потом стали притворяться, что мы такие же, как все, что мы обычные люди, хотя прекрасно понимали в душе: нам никогда такими не стать.

— Так в чем же все-таки дело, Нану? — спросила Зози. — Теперь ты уже в состоянии объяснить мне?

— Пожалуй, да, — ответила я.

Тогда рассказывай, — сказала она, начиная улыбаться. — Рассказывай все с самого начала.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ БЛАГОЧЕСТИВЫЕ

ГЛАВА 1

10 декабря, понедельник

А вот наконец и он, декабрьский ветер. С пронзительным воем он проносится по узким улочкам, срывая с деревьев последние листья. «Декабрь — осторожней: несчастия возможны!» — это присказка моей матери. И каждый раз, когда год близится к концу, у меня возникает ощущение, словно перевернута еще одна страница.

Еще одна страница… еще одна карта… а может быть, и другой ветер. Декабрь для нас всегда был месяцем неудач. Последний месяц года, он словно подползает к Рождеству, волоча по грязи блестящую юбку из елочной мишуры. Тупик, самое темное время, и деревья уже на три четверти облетели, и свет на улице мутно-желтый, как опаленный газетный лист, и все мои призраки выходят наружу и резвятся, точно светлячки в призрачно-сером небе…

Нас принес ветер карнавала Ветер перемен, ветер обещаний. Веселый, волшебный ветер, способный любого превратить в безумного Мартовского Зайца;[48] этот ветер срывает цветы и шляпы, распахивает полы пальто и с каким-то лихорадочным возбуждением устремляется навстречу лету…

Анук — дитя этого ветра. Дитя лета. Ее тотем — кролик, энергичный, нетерпеливый, ясноглазый и непослушный.

Моя мать очень верила в силу тотемов. Тотем — это ведь не просто невидимый друг, он способен выдать тайную сущность человека, он, собственно, и является проявлением этой его тайной сущности, его души. Моим тотемом является кошка — так, во всяком случае, говорила моя мать, возможно имея в виду тот детский браслет с серебряным амулетом в виде кошечки. Кошки скрытны по природе. У кошек сложный, как бы раздробленный, раздвоенный характер. Кошки испуганно убегают даже при слабом дыхании ветерка. Кошки способны видеть мир духов и могут пройти по тончайшей границе меж светом и тьмой.

Стоило сильнее подуть тому ветру, и мы бежали. И разумеется, не в последнюю очередь из-за Розетт. Я сразу поняла, что у меня будет ребенок, и, словно кошка, вынашивала ее втайне, подальше от Ланскне…

Но к декабрю ветер переменился, подталкивая год все дальше во тьму от границы света. Анук я носила легко. Она, моя летняя девочка, и на свет появилась вместе с солнцем — в половине пятого утра ясным июньским утром; и в ту же секунду, стоило мне ее увидеть, я поняла: она моя и только моя.

А Розетт с самого начала была другой. Маленькая, слабенькая, капризная, она не желала есть и смотрела на меня так, словно я ей совершенно чужая. Я родила ее в пригороде Рена, и, пока мы с ней лежали в больнице, ко мне зашел местный священник, желая дать мне добрый совет, ибо был весьма удивлен тем, что я не пожелала окрестить дочь прямо в больничной палате.

Он казался человеком спокойным и доброжелательным, но был слишком похож на прочих священнослужителей с их избитыми словами утешения и таким выражением глаз, словно они отлично представляют себе ТОТ мир, но понятия не имеют об ЭТОМ. Я привычно изложила ему свою жалостливую историю. Я — вдова, меня зовут мадам Роше, я направляюсь к родственникам, где и буду теперь жить. Он явно не поверил ни одному моему слову и все посматривал на моих девочек — на Анук с подозрением, а на Розетт со все возраставшим беспокойством. Девочка, вполне возможно, не выживет, признался он честно, неужели я позволю ей умереть некрещеной?

Я поселила Анук в гостинице неподалеку, а сама медленно приходила в себя, оставаясь в больнице вместе с Розетт. Затем я отвезла Анук в крошечную деревушку Ле-Лавёз, на берегу Луары. А вскоре и сама сбежала туда от этого старого доброго священника, поскольку силенки Розетт начали таять, а его требования немедленно крестить девочку стали еще более настойчивыми.

Ибо доброта и жестокость порой убивают одинаково легко, а тот священник — его, кстати, звали Пер Леблан — уже начал собственное расследование, выясняя, есть ли у меня в данной местности родственники, кто присматривает за моей старшей дочерью, в какой школе она училась и учится, а также — какая судьба постигла моего вымышленного супруга месье Роше; и я не сомневаюсь, что эти расследования вскоре наверняка позволили бы ему узнать, каково истинное положение вещей.

Так что однажды утром я взяла Розетт и уехала на такси в Ле-Лавёз. Тамошняя дешевая гостиница изысканностью не отличалась: в нашем жалком номере стояла газовая плита и двуспальная кровать с провисшим чуть ли не до полу матрасом. Розетт по-прежнему отказывалась есть и жалобно плакала, точно мяукала, и ее голосок казался мне эхом зимнего ветра, стонавшего за стеной. Но куда хуже было то, что у нее порой секунд на пять, а то и на десять останавливалось дыхание, затем она издавала какой-то странный звук — то ли икала, то ли фыркала — и снова решала хотя бы на время вернуться в мир живых.

Мы прожили в гостинице еще двое суток. Приближался Новый год, и выпавший снег точно горьким сахаром засыпал и черные деревья, и песчаные отмели на берегах Луары. Я стала искать, куда бы переехать из этого кошмарного номера, и мне предложили квартирку над маленькой creperie, принадлежавшей пожилой паре — Полю и Фрамбуазе.

— Квартирка небольшая, но теплая, — сказала мне Фрамбуаза, маленькая женщина с яростно поблескивающими, черными, как ягоды, глазами. — Вы мне даже услугу окажете — будете заодно за блинной приглядывать. На зиму-то мы закрываемся — туристов здесь зимой совсем не бывает, — так что можете не тревожиться насчет того, что помешаете кому-то. — Она внимательно на меня посмотрела и сказала: — Эта малютка мяучит, как кошка.