Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия - Сергей Сергеев

Ничего удивительного нет в том, что «подлые» тоже не считали «благородных» своими. Крестьяне не оставили на сей счет письменных источников, ибо в большинстве своем были неграмотными, но убедительнее любых слов это доказывает жестокая и кровавая резня («прекровожаждущий на благородных рыск», по выражению Г. Р. Державина), устроенная «господам» «рабами» во время пугачевского восстания, когда было убито в общей сложности около 1600 помещиков, включая их жен и детей, и около тысячи офицеров и чиновников. Настоящая паника царила среди дворян во время войн с Наполеоном, боялись, что он объявит об отмене крепостного права и пугачевщина повторится. Французский император действительно размышлял над возможностью освобождения крепостных в России, но так и не решился на это. Но даже слухи о том, что «француз хочет сделать всех вольными», вызвали весьма значительные народные волнения. Накануне отмены крепостного права, по сведениям М. П. Погодина, крестьяне ежегодно убивали около тридцати помещиков.

Тот же Погодин в письме Н. В. Гоголю от 6 мая 1847 г. рассказывает потрясающую историю одного из таких убийств: «В Калужской губернии один [помещик] (Хитров) блудил в продолжение 25 лет со всеми бабами, девками – матерями, дочерьми, сестрами (а был женат и имел семейство). Наконец какая-то вышла из терпения. Придя на работу, она говорит прочим: „Мне мочи нет, барин все пристает ко мне. Долго ль нам мучиться? Управимся с ним“. Те обещались. Всех было 9, большею частию молодые, 20, 25, 30 лет. Приезжает барин, привязал лошадь к дереву, подошел к женщине и хлыстнул ее хлыстом. Та бросилась на него, прочие к ней на помощь, повалили барина, засыпали рот землею и схватились за яйца, раздавили их, другие принялись пальцами выковыривать глаза и так задушили его. Потом начали ложиться на мертвого и производить над ним образ действия: как ты лазил по нас! Два старика стояли одаль и не вступались. Когда бабы насытили свою ярость, они подошли, повертели труп: умер, надо вас выручать! Привязали труп к лошади, ударили и пустили по полю. Семейство узнало, но не рассудило донести суду, потому что лишилось бы десяти тягол (оно было небогато), и скрыло. Лакей, рассердясь на барыню, прислал чрез месяц безыменное письмо к губернатору, и началось следствие. Девять молодых баб осуждены на плети и каторгу, должны оставить мужей и детей. Как скудна твоя книга [„Выбранные места из переписки с друзьями“] пред русскими вопросами!» Такая вот крепостная эротика…

В XIX в., несмотря на постепенную эволюцию дворянского дискурса от социального расизма к сентиментальному «народничеству», на практике, с точки зрения преодоления дворяно-крестьянского социокультурного раскола, изменилось немногое. Дворянство в своей массе оставалось главным тормозом отмены крепостного права, без чего никакое создание единой нации было невозможно. Но даже если взять лучших его представителей из интеллектуальной элиты, проливавших слезы над крестьянскими страданиями, – кто из них воспользовался указом о вольных хлебопашцах 1803 г.? Из значительных фигур на память приходит только простодушный пьяница Н. П. Огарев, даже его ближайший друг и соратник А. И. Герцен, символ русского свободолюбия, на это не решился. Ни декабристы, ни Пушкин, ни славянофилы, ни западники не торопились подкреплять свое народолюбие личным примером. Объяснения этого факта могут быть разными, но самое честное, вероятно, принадлежит М. М. Сперанскому, написавшему в частном письме, что он боится потерять 30 тыс. годового дохода. Когда же дело дошло до государственной реформы, помещики постарались провести ее с минимальными потерями (или даже с выгодой) для себя. В Центральном районе крестьяне потеряли 20 % земли, а на Черноземье – 16 %. Освобожденные «поселяне» изначально были поставлены в условия катастрофического малоземелья.

После реформы дворянство и крестьянство продолжали жить в разных, почти не сообщающихся социокультурных мирах, законсервированных путем создания крестьянского общинного управления с особым правовым и культурным полем. Продолжая оставаться важнейшей частью имперской элиты, дворянство, к сожалению, не показывало пример социально ответственного поведения. Достаточно посмотреть, как происходила раскладка налогового бремени: «В 1897 г. дворяне в среднем платили с десятины своих земель 20 коп. налогов; нищее крестьянство платило с десятины 63 коп. налогов и 72 коп. выкупных платежей, всего 1 руб. 35 коп. – в семь раз больше, чем дворяне» (С. А. Нефедов). При этом помещики через Дворянский банк получали ссуды в 7–8 раз больше, чем заемщики Крестьянского банка. Кроме того, «низкий уровень грамотности углублял культурную пропасть между элитой и массами: он являлся дополнительной причиной, по которой в 1914 году русское общество было сильнее разделено и меньше походило на нацию, чем в 1550-м» (Д. Ливен).

Ф. А. Степун, уже в эмиграции, превосходно сформулировал суть дворянского взгляда на крестьян: они ему виделись скорее «каким-то природно-народным пейзажем, чем естественным расширением человеческой семьи (о своих крестьянах наши помещики-эмигранты чаще всего вспоминают с совершенно такой же нежностью, как о березках у балкона и стуке молотилки за прудом)…». Все славянофильско-народнические сказки о крестьянине как о смиренном, многотерпеливом страдальце с просветленным взором есть не более чем завуалированное идеологическое обоснование дворянского доминирования. Американская славистка К. Б. Фоейр остроумно показала «объектное» отношение дворян к крестьянам на примере «Войны и мира»: «…для Толстого народ (в смысле простонародья) в русском обществе играл лишь второстепенную роль; простолюдины были объектами, а не субъектами, материалом, а не творцами… Стоит, например, перечислить основных героев „Войны и мира“, а затем второстепенных и третьестепенных персонажей, чтобы убедиться в том, что при этом мы все еще не выйдем за пределы дворянского круга. Платона Каратаева можно назвать исключением, но он скорее ходячая идея, чем живой персонаж, он служит лишь поводом для озарения Пьера. Каратаев играет в романе по отношению к Пьеру роль, в чем-то аналогичную той роли, что играет для князя Андрея внезапно зазеленевший дуб. В романе крестьяне играют лишь второстепенные роли, и это вполне адекватно политическому мировоззрению Толстого. Они похожи на природные силы – неразумные и бессознательные. Именно поэтому Толстой объединяет их с помещиками – дело не в том, что он интересуется желаниями крестьян или ценит их мнения: для Толстого прав тот, кто находится в гармонии с природой». (Разумеется, эти оценки не распространяются на позднее творчество Льва Николаевича.)

Очень немногие могли почувствовать истинное положение дел. С. Е. Трубецкой вспоминает, как его тетка, мать будущего евразийца Н. С. Трубецкого, как-то раз сказала ему и сыну: «Знайте, что мужик – наш враг! Запомните это!» 1905 и 1917 г. с избытком доказали правоту этой проницательной дамы.

Своими исключительными привилегиями и европеизированной культурой дворянство было отгорожено не только от крестьянства, но и от других сословий, которые потенциально могли бы составить с ним «нациестроительную» коалицию, – духовенством и горожанами. А ведь даже в Польше, где разрыв между шляхтой и «хлопами» был не менее велик, такая коалиция сложилась.

Духовенство

Русское православное духовенство (1,9 % населения империи в 1719 г., 0,5 % – в 1897-м), хотя и имевшее ряд льгот (освобождение от подушной подати и рекрутской повинности), вряд ли можно считать в полном смысле слова привилегированным сословием (за исключением, разумеется, его архиерейской верхушки и столичных протоиереев). По крайней мере, в XVIII в. положение его иначе как униженным не назовешь. Особенно круто пришлось «духовным» при Анне Ивановне, когда их обложили массой повинностей и за малейшие проступки подвергали телесным наказаниям (что прекратилось только в 1801 г.) и тюремному заключению. В 1736 г. Тайная канцелярия даже пожаловалась, что ее казематы «слишком уже наполнены священнослужителями, присланными из разных епархий за неслужение молебнов (как правило, в разного рода „царские дни“. – С. С.), и что по чрезмерному накоплению дел об этом неслужении у нее даже в секретных делах стала чиниться остановка» (П. В. Знаменский). Особенно много людей пострадало по делам о непринесении присяги (императрица приказала духовенству подтвердить присягу ей на верность, от чего многие уклонились, часто просто из-за незнания о таком распоряжении), по которым было привлечено не менее 5000 духовных лиц. Во время несчастной войны с Турцией государство в военно-фискальных интересах стало ограничивать численность церковников, пользующихся привилегиями, взваливая на всех, не состоявших на штатных должностях (сыновья священнослужителей, притч), как налоговое бремя, так и рекрутчину. Тогда случались сюжеты, достойные Салтыкова-Щедрина.