Среди красных вождей том 1 - (Исецкий) Соломон

Но, наконец, все более или менее урегулировалось. Красин смещенный "из попов в диаконы" (Из председателей в заместители председателя делегации. — Автор.) уехал в Лондон 27 июля, пообещав мне по дороге повидать­ся с Гуковским и постараться урезонить его и смягчить горечь его смещения…

Мои сборы еще не были закончены. Чичерин тормозил, сколько мог, мой отъезд, задерживая выдачу мне дипломатического паспорта, государственной дове­ренности, всеми надлежащими лицами, кроме него, уже подписанной, паспортов моим сотрудникам, все наво­дя еще какие то дополнительные справки… Лежава, еще более обнаглевший и поднявший нос со времени деградации Красина, с своей стороны старался угодить Чичерину и другим друзьям Гуковского и тоже по мере сил и возможности делал все, чтобы "подсыпать перчику" note 319в мое существование… Тем не менее, я назначил свой отъезд на 29 июля. Все мои приготовления были закон­чены. Комиссариат путей сообщения предоставил мне с моими служащими отдельный вагон 1-го класса (из серии вагонов бывшего "Международного О-ва спальных вагонов"). Багаж наш был уложен в вагон, и в день отъезда я зашел проститься с Чичериным и Крестинским. Оба эти сановника приняли меня более, чем сдержанно, и оба же, точно сговорившись, усердно про­сили меня быть "мягким" с Гуковским, "не ставить всякое лыко в строку" (Крестинский), "понять и войти в его тяжелое положение" (Чичерин). Чувствовалось, что Гуковский свой человек для них, друг и приятель…

Наконец, поздно вечером я выехал из Москвы. После утомительных последних дней пребывания в Москве, проведенных в спешных и хлопотных приготовлениях к пути, причем все рвали меня на части, я с радостью остался один в своем купэ…

На другой день мы были в Петербурге, где я должен был ос­таться до утра следующего дня, так как у меня были кое-какие дела и так как, не знаю уж, почему, в Пе­тербурге же я должен был получить из тамошнего отделения наркомпрода провизию для себя и для моего шта­та на дорогу. За этой провизией мне пришлось лично ехать в "Acторию", где находился заведующий складом. Моему сотруднику, назначенному мною «комендантом» вагона, он ставил разные препятствия и тот несколько раз зря ездил к нему. Мне тоже пришлось прождать это­го "сановника" с четверть часа. Вышел он ко мне — это был молодой человек — полураздетый и, поздо­ровавшись со мной, сказал:

— Простите, товарищ, что заставил вас немно­го подождать… Но, — добавил он со сладкой note 320улыбкой, — не мог раньше… пхе, скажу вам правду… Вы думаете, что я был занят? Так я вам скажу, что вов­се нет… или, если хотите, я был занят… А чем я был занят?.. Так я вам это тоже скажу, — продолжал он, взяв скверненький тон интимной конфиденции, — ко мне пришла "девочка"… Ну, знаете, это не "девочка", а прямо "цимес". Ой, какая!.. Ну, вот я и был занят с ней… "гонял любовь"…

Я прервал эти откровенные излияния и потребовал скорее выдать мне провизию… Я привел этот разговор лишь, как картинку нравов…

Поздно вечером, закончив мои дела, я возвратил­ся в свой вагон, лег спать, а утром в девять часов мы выехали в Ревель…

Я рад был уединиться в своем купэ. Мои со­трудники, которым я сказал, что устал и прошу меня не тревожить, не мешали мне. И я предался моим мыслям, моим воспоминаниям о недавно пережитом.

Пе­ребирая все испытанное мною, начиная от Берлина и кон­чая последним днем моего пребывания в Москве, я чувствовал, как закипает во мне желчь и горечь от сознания, что я потерпел крах, полнейший крах во всех моих планах, чаяниях, иллюзиях, с которыми я пошел на службу советов. Я убедился, что мои или, скажу правильнее, наши с Красиным оценки людей, стоящих у власти, были не в меру оптимистичны. А ведь они то и творили жизнь "свободных" российских граждан, они то все вместе и каждый в отдельности, вместо идейно - государственной работы, основанной на старых, всосавшихся еще с юных лет в нашу кровь и плоть (говорю о себе и о Красине, с которым, понят­но, мы часто во время пребывания в Москве беседовали на эти печальные темы) началах служения России, русской note 321демократии и вообще демократии, служения во имя свободы и счастья человека, не щадя себя, — вели неуклонную работу по угнетению человека.

Высокой идее освобождения человека, идее, лежавшей в основе всего российского революционного движения, независимо от партийной разновидности и эпохи, они противупоставили, в общем и на практике, осуществление лишь узких эгоистически-групповых стремлений. Мы, в юности еще впитав в себя учение Маркса и стоя на почве классовой борьбы, ставили ближайшим, чисто этапным идеалом ее, "освобождение рабочего класса", каковое должно принести "свободу, равенство и братство" всему человечеству, и мы верили, что в истинном осуществлении этих великих гуманитарных начал растают и исчезнуть рознь, вражда, всякого рода групповые или классовые перего­родки, классовый антагонизм… исчезнут войны… Верили…

Но все, что я видел и испытал за время моей служ­бы в Германии и Москве, все это ясно показывало, что господа положения, все вообще и каждый в отдельности, стремились лишь к осуществлению узеньких идеальцев своего собственного маленького "я", не останавли­ваясь ни перед чем. И, похерив, как ненужную рос­кошь всякую мораль или, вернее, заменив ее первобыт­ной, оголенной от всего гуманитарного, моралью, кото­рую наивно исповедует ботакуд: «хорошо, когда я ук­раду, и плохо, когда у меня украдут» , — наши деятели не могли не стать на почву мелкой зависти, ревнивой боязни, что другой, а не он, урвет лучший кусок. А отсюда один шаг до интриг, кляуз, группирования в шайки бандитов, взаимного подсиживания, взаимной ве­ликой провокации и коллективного грабежа, — всего того, что мы видим теперь в советской жизни нашего note 322отечества… Отсюда и великое человеконенавистничество, попирание свободы личности… тюрьмы… произвол… казни…

Я вспоминал. В моем представлении вставали эти одиозные образы: воровских, эйдуков, лежав, гуковских, литвиновых, караханов, чичериных… И я рабо­таю с ними!.. Какой ужас!.. Конечно, среди моих това­рищей были люди и иного склада, как Красин, Рыков… Но их была горсточка и все они были в загоне и тону­ли в общей массе этих "деятелей", наглых и сильных, и своею численностью, и своей наглостью…

Мне становилось душно в моем купэ… Одиноче­ство угнетало… Я выходил в коридор вагона, чтобы быть с людьми… Говорил с моими сотрудниками… Сно­ва входил в свое купэ… И снова думы и воспоминания одолевали меня…

Я вспомнил, что еду сменить Гуковского… Но я уже заранее знал, что в Ревеле меня ждут не розы. Я знал, что Гуковский без боя не сдастся. И он будет не один, с ним будут и Чичерин, и Крестинский, и Литвинов, и Лежава… А я буду один… Зачем же я еду? Для чего?.. Моя мысль, мысль человека, травимого и почти затравленного, искала выхода. Может быть, я не прав в отношении всех этих воровских, литвино­вых и К°….

Я вспоминал общее положение. Идет вой­на с Польшей, продолжается гражданская война. Несмот­ря на заключенный с некоторыми государствами мир, несмотря на ведущиеся переговоры с Англией, все ино­странные государства относятся к советской России с нескрываемым одиумом… В этих условиях нельзя-де требовать, чтобы советское правительство могло стать на путь творческой работы, на путь умиротворения страны…

Все верилось, а главное, хотелось и нужно было верить и надеяться, что окончится лихолетье, окончатся note 323войны, и внешние, и гражданская, правительство войдет в жизнь мировых государств, будет втянуто в нее, само увидит, что пора сказать революционному напря­жению "осади назад", исчезнуть взаимное недоверие классов, исчезнут, прекратятся расстрелы, казни, тюрьмы опустеют, исчезнет мучительство… И начнется новая жизнь, творческая жизнь, для которой нужны силы и люди и свобода. А те люди — все эти воровские и эйдуки, пригодные лишь для разрушения, а не созидательной работы, — будут выброшены за борт ее, и мы — те, ко­торые умеют и хотят вести творческую работу — Кра­син, Рыков, я и другие, а они найдутся, сама жизнь вызовет их — воспрянем в дружной работе по умиротворению России, по уравнению всех ее граждан…

И снова, подогреваемый этими надеждами и рассуждениями, я приходил к решению, что не могу уйти, должен продолжать работать до того, казалось уже, близкого момента, когда смягчатся нравы, начнет исчезать озлобление, нарочито подогреваемая рознь классов, когда российская демократия потребует, сумет потребовать, властно и сильно потребовать, чтобы началась творческая работа, чтобы ей дали место в ней!.. Хотелось верить, нужно было верить!..

И я гнал сомнения и приходил к заключению, что должен служить, должен работать и бороться и нести свой такой тяжелый крест общения с гуковскими, воров­скими, литвиновыми и иже с ними…