Путь Базилио - Михаил Харитонов

Фру-Фру вытянула шею и тихонько свистнула. Подлетел услужающий бэтмен, Ветерок, повис на попонке, зубками потянул за молнию балаклавы и благоговейно расчехлил хозяйскую мордочку.

Гермиона ещё раз стукнула в дверь копытом, посильнее. Открылось маленькое зарешётченное окошко, в котором замаячила скуластая мордашка панды Ванды, поставленной на это место в прошлом месяце и уже успевшей заслужить дружную нелюбовь посетительниц Синего зала. Някнуть Ванду было ой как непросто.

Разумеется, Мирре Ловицкой было бы достаточно одного взгляда и пары слов. Увы, Гермионе всё-таки требовалась минута-другая.

Фру-Фру набрала воздуху в лёгкие, приблизила мордочку к решётке и нежнейшим голосом начала напевать заняшивающую майсу:

— Маленькая, слушай, — тут она плавно включила теплоту, — всё правда, всё на самом деле правильно, хорошо, ты умничка, — она чуть наклонила голову и улыбнулась глазами.

Панда зажмурилась, борясь с накрывающей волной. Она была заняшена восемьюдесятью грациями и каждый день получала от хозяйки строгий приказ «не пускать никаких посторонних». Кто такие посторонние, ей не объясняли, поэтому по умолчанию она ориентировалась на слово «никаких». Однако грациозность Гермионы была двести сорок, и на «умничке» зверёк поплыл — ушки развесились, глазёнки зацвели дурной блажью.

— Смотри, это же я пришла, кто же ещё, а ты устала, ждать меня устала, маленькая, — продолжала боромотать поняша обычные няшущие слова, добавляя всё больше теплоты, — ты меня ждала, ты кричала, звала, я пришла, не обманула…

Дверь приоткрылась, някнутая панда высунула рыльце. Поняша наклонилась и посмотрела охраннице в глаза. Та со счастливым стоном распахнула дверь полностью.

Довольная собой Фру-Фру тихо свистнула, подзывая бэтмена, и вошла в вестибюль. За спиной она услышала верещание панды и неубедительное бормотание гламурной поньки. Потом дверь захлопнулась: то ли гламурная цаца была совсем не в форме, то ли у неё вообще не было высоких граций, а только лишь понты.

«Шла бы ты в «Сено», детка», — подумала Гермиона с удовольствием, и представила себе на месте этой дуры свою сестру. Интересно, она прошла бы? Скорее всего, нет. Так бы и осталась под дверью. И это наверняка увидела бы какая-нибудь её подружка-тусовщица… Увы, Панюню была неглупа и на «Кабинет» не заглядывалась. Впрочем, признала про себя Гермиона, в пресловутое «Сено» сестра тоже ходила редко, и в основном её вытаскивала туда эта ужасная Биркин-Клатч. Которая, в свою очередь, в «Кабинет» была войти способна, хотя бывала тут всё-таки нечасто. Гермиона, умеющая подмечать закономерности, давно вычислила, что Бекки осчастливливает Синий зал своим появлением по вполне определённым дням — видимо, в середине своего женского цикла, то есть на самом пике грациозности. Из чего следовало, что средняя няшность тусовщицы двести десять плюс-минус десятка туда-сюда; не так уж и много.

Перед входом в Синий зал к Фру-Фру вразвалочку подошёл — горой бурого меха на огромных лапах — педобир Иеремия, вольнонаёмный администратор заведения. Его истовая вера в Дочку-Матерь препятствовала спонтанному няшу, а обращать его специально никто не хотел: педобир был достопримечательностью, которой дорожили. Вряд ли во всём Кавае набралось бы хотя бы с полсотни необращённых существ.

Педобир, как обычно, пожелал ей здоровья и добра, и тоже как обычно, попросил не снимать балаклаву в Синем зале. Гермиона и не стала бы: ей было приятно чувствовать крупом завистливые взгляды девочек, еле-еле прошедших через фейс-контроль и чувствующих себя принцессами на балу. Когда-то в школе такие девочки брезговали маленькой заучкой с высшей математикой в голове. А теперь она возляжет в Красном зале, куда им вход заказан. Пусть-ка принцесски подожмут хвостики, когда мимо проплывёт королева в золотой балаклаве.

Но гордого шествия через Синий зал на сей раз не получилось. Большинство столиков пустовало. За одним сидела пожилая поняша с завитой гривой, уткнувшая мордочку в салат. За другим шушукались две кобылки, обсуждая беременность и где лучше рожать; от обеих несло свежей случкой. Фру-Фру погрустнела: у неё в этом смысле не было никого, кроме братика, к которому она, как хорошая девочка, езила два раза в месяц, чтобы снять стресс. Увы, перед этим приходилось пить отвары — генетики не дали разрешения на имбридинг. Сегодня она их тоже пила — как оказалось, зря… Ещё одна парочка лежала рядышком над нетронутым стожком клевера и откровенно няшила друг друга — поняшечки пели друг другу майсы, тёрлись крупами и закатывали глазки. Женская любовь, да ещё такая извращённая, со взаимоовладением, у Гермионы вызывала испуг, но и интерес: каково это — быть счастливой рабыней своей счастливой рабыни? Так или иначе, девочки никого, кроме себя, не видели и не хотели. Гермиона прошла незамеченной. Только барменша-брюнетка с чёрным бэтменом на плече проводила её глазами. И то — её, похоже, заинтересовала не она, а Ветерок.

Красный зал, как обычно днём, пустовал. Её любимый столик у камина был свободен и не на резерве. Она приказала Ветерку избавить её от балаклавы — здесь это было можно — разлеглась на персональной джутовой подстилке и заказала сухарики с майораном и крупной солью. Эти сухарики Гермиона могла есть в любое время и любом количестве. Раньше их ей приносила из клуба мама в качестве редкого лакомства. Зато теперь она могла их есть сколько угодно, потом вздремнуть и снова поесть. Иногда она думала про себя, что пошла в Комиссию по энергетике главным образом затем, чтобы вечерами лежать в Красном зале с ведром сухариков.

Медленно перемалывая челюстями первый хапок, она устроилась поудобнее, протянула под столом передние ноги и положила голову на мягкую настольную подушку. Думать ни о чём не хотелось. Хотелось смотреть на огонь в камине, где, выстроившись строем и маршируя на месте, горели маленькие. Один, с прогоревшими ножками и обугленным животиком, уже упал, но всё равно старался быть полезным — отгребал горящими ручками золу от края, чтобы не летело на пол.

Фру-Фру любила маленьких. В детстве она всегда просила маму, прежде чем она отправит их в туалетик или на растопку, дать ей нескольких поиграть. Особенно ей нравилось давить их копытцем и спрашивать — «ну тебе больно, маленький, больно?» Тот пищал «бо-бо-бо» и быстро-быстро кивал головёнкой, а потом у него изо рта лезли бурые внутренности, он пытался ручками запихнуть их обратно и это было очень смешно. Мама это заметила и мягко сказала дочери, что маленькие тоже живые и даже немножко разумные, и не надо их изводить просто так для баловства: они нужны, чтобы прибираться по дому, очищать туалетик от пи-пи и ка-ка, ну или гореть в печке. Фру-Фру тогда спросила, зачем жечь маленьких в печке, раз есть электричество. Мирра Ловицкая подумала и сказала, что живое пламя прекрасно, а маленькие выведены именно за тем, чтобы гореть с душой, красиво, а не как бесчувственные деревяшки. Гермиона спросила, что для маленьких больнее — копытце или печка. Мама сказала, что гореть заживо очень больно, но для маленького сгореть на работе — это главный смысл его маленькой жизни, а иначе они грустят, отсыревают и умирают безо всякого толку. Дочка послушала маму и с тех пор не давила маленьких, и даже сама подсаживала их в печку — дома у них была именно печь, с красивой стеклянной заслонкой, чтобы смотреть, как маленькие прыгают и пляшут в огне, как у них лопаются животики, выпуская снопы искр, а потом их сухие головёнки таращатся среди угольев вытекшими глазницами. Мама оказалась права — живой огонь завораживал, все плохие мысли постепенно уходили, оставался только покой. Вот и сейчас Фру-Фру чувствовала, как её раздражение и уязвлённая гордость остывают, как угли, покрываясь седым пеплом. Если на них не дуть, подумала она лениво, то всё пройдёт.