Великий Бисмарк. Железом и кровью - Николай Власов

Сам Бисмарк высказывался гораздо более осторожно. В беседе с влиятельным консервативным депутатом Бетузи-Хуком он заявил, что верит в войну с Францией в течение ближайших пяти лет, но далек от того, чтобы развязывать ее без крайней на то необходимости. «Только за честь страны – не надо путать ее с так называемым престижем – и за ее самые жизненные интересы можно начать войну. Ни один государственный муж не имеет прав начать ее лишь потому, что он субъективно считает ее неизбежной в рамках определенного срока. Если бы во все времена министры иностранных дел следовали за своими королями и верховными главнокомандующими в ходе кампаний, история знала бы меньше войн. Я видел на поле боя и, что еще хуже, в лазаретах цвет нашей молодежи раненым и больным, я до сих пор вижу из своего окна идущих по Вильгельмштрассе инвалидов, которые смотрят наверх и думают, если бы не тот человек наверху, который устроил злую войну, я бы был сейчас здоров. Эти воспоминания не оставят мне ни одного спокойного часа, если я смогу обвинить себя в том, что начал войну легкомысленно или из честолюбия (…). Я никогда не посоветую Его Величеству начать войну, которая не продиктована глубочайшими интересами Отчизны» [342]. Многие потом стремились увидеть в этой умеренности Бисмарка свидетельство его миролюбия, едва ли не пацифизма. Однако можно предположить, что дело обстояло иначе: люксембургский вопрос не был оптимальным поводом для войны, поскольку французская вооруженная агрессия как таковая отсутствовала. Да и структуры Северо-Германского союза, которые надлежало выстроить до присоединения южнонемецких государств, были еще далеки от завершения.

Зачем же в таком случае Бисмарку потребовалось подбрасывать дрова в костер кризиса? На этот вопрос может быть несколько вариантов ответа. Возможно, глава прусского правительства стремился поставить своеобразный эксперимент, прощупать почву на международной арене. Что не менее вероятно, кризис должен был способствовать скорейшему и как можно более гладкому принятию конституции, которая как раз в это время обсуждалась в Северо-Германском рейхстаге. Вообще говоря, внутренняя политика являлась причиной многих дипломатических маневров Бисмарка в гораздо большей степени, чем это обычно принято считать.

29 апреля состоялся коронный совет, на котором обсуждалось создавшееся положение. Мольтке настаивал на быстрой мобилизации армии, заявляя, что Франция сейчас слабее, чем когда-либо, и победа может быть куплена недорогой ценой. Однако Бисмарк считал, что момент для схватки еще не настал. Зондаж, предпринятый по дипломатически каналам, убедил его: ни одно государство, включая южногерманские монархии, не отнесется благосклонно к развязыванию Пруссией новой войны. В начале мая конференция представителей великих держав в Лондоне в течение нескольких дней урегулировала спорный вопрос. Прусские войска выводились из герцогства, взамен его нейтралитет гарантировался всеми участниками мероприятия.

Бисмарк был весьма недоволен активностью Мольтке. Ему казалось, что шеф Генерального штаба лезет не в свое дело. Зарождался конфликт между военным и гражданским руководством – конфликт, который вспыхнет с новой силой три года спустя и разрешение которого при преемниках Мольтке станет во многом роковым для Второй империи.

Германское и французское руководство постаралось как можно быстрее замять разгоревшийся было спор. Уже через месяц после окончания работы Лондонской конференции Наполеон III весьма гостеприимно принимал на Всемирной выставке в Париже представительную прусскую делегацию. В ее состав входили три «первых лица» государства, которых Фридрих Энгельс позже назовет «прусским Триглавом»: Вильгельм I, Бисмарк и Мольтке. Император французов стремился продемонстрировать своим гостям, что центром мира по-прежнему остается Париж. На тот момент Наполеон уже осознал, что рассчитывать на содействие Пруссии в деле территориального расширения его державы не приходится. Мечты о сотрудничестве ушли в прошлое, на смену им постепенно приходил конфронтационный курс. Летом 1867 года император предпринял первые шаги по заключению союзного договора с Австрией, направленного против Пруссии. К нему планировалось подключить и Италию. Однако венская дипломатия колебалась, хотя главой правительства на тот момент являлся не кто иной, как бывший саксонский министр-президент Бойст, являвшийся ярым врагом Пруссии. Бисмарк в свое время говорил о нем, что опасность, которую представляет политический противник, следует вычислять, вычитая из его способностей его тщеславие; в случае с Бойстом этот результат был бы близок к нулю. Тем не менее возможность австро-французского альянса вызывала у «железного канцлера» серьезное беспокойство. В конечном счете только в мае 1869 года Наполеону III удалось подписать с Австро-Венгрией и Италией трехсторонний договор о союзе, который, однако, по сути своей являлся скорее протоколом о намерениях и не имел обязывающей силы. В любом случае, австрийцы обещали поддержку только в том случае, если на стороне Берлина выступит Петербург.

Глава прусского правительства, в свою очередь, понимал, что Франция потерпела достаточно серьезное дипломатическое поражение, с которым вряд ли смирится. С этого момента стремление Парижа к реваншу стало для него аксиомой, и он был готов дать ему достойный отпор. «Люксембург был крайним пределом нашего миролюбия, и если мир тем самым не был обеспечен, то его не удастся сохранить», – заметил Бисмарк летом 1867 года [343]. Сам он прекрасно знал, что кризис ни в коем случае не повысил шансы на мир в центре Европы.

Для Бисмарка вторая половина 1860-х годов была не только временем успехов. Ему приходилось много и напряженно работать, часто конфликтуя с различными силами в прусской политической элите. Ни один из весомых шагов не был сделан без того, чтобы преодолевать серьезное сопротивление со стороны короля, придворной оппозиции или иных политических противников. Эта напряженная деятельность и постоянная борьба подтачивали и без того серьезно подорванное здоровье Бисмарка. «Железный канцлер» отличался отнюдь не железным организмом, самым слабым звеном в котором была, пожалуй, его нервная система. Баронесса Шпитцемберг, близко знакомая с семейством Бисмарков, отмечала в апреле 1867 года в своем дневнике: «Бисмарк болен настолько, что вряд ли выдержит больше» [344]. Сам он писал в марте 1868 года: «С начала декабря 1865 года я нахожусь в состоянии, которое должен назвать хронической болезнью. Она выражается в различных физиологических недугах, в основе которых лежит нервное истощение, и затрудняет мне длительную интеллектуальную деятельность». При этом Бисмарк уделял собственному здоровью явно недостаточное внимание, принимая меры к его поправке только тогда, когда болезнь в буквальном смысле слова валила его с ног. Огромный груз государственных забот, лежавший на главе правительства, впрочем, оставлял не так много возможностей для планомерного лечения. Однако даже такими элементарными вещами, как диета или соблюдение режима дня, канцлер пренебрегал. Он ни в коей мере не ограничивал себя в приеме пиши, а его рабочий день начинался поздно и заканчивался порой далеко за полночь. Именно постоянными физическими страданиями во многом объясняется тот тяжелый характер Бисмарка, о котором вспоминали позднее многие его сотрудники.

«Моя твердость носит приобретенный характер. Я состою целиком из нервов, причем до такой степени, что самоконтроль был единственной задачей моей жизни», – высказывался канцлер в беседе с английским художником Ричардсоном [345]. Однако подобную откровенность он позволял себе довольно редко. На публике Бисмарк старательно играл роль «железного канцлера», отпустив бороду и неизменно появляясь в униформе 7-го кирасирского полка, шефом которого стал в 1866 году. Это не исключало взрывов эмоций, особенно в тех случаях, когда они были выгодны самому главе правительства. Однако в какой степени он действительно мог контролировать свою эмоциональную составляющую, укрощать свои нервы? Что в его поведении было настоящим, а что – наигранным? Такими вопросами задавались уже его современники. Сегодня найти ответ на них ничуть не легче, чем в те времена.

Все больше времени канцлер старался проводить в Варцине, который стал его любимым владением. «Здесь много очень толстых буков, а также балки и пни, пустоши, заповедные чащи, ручьи, болота, пастбища, дроки, косули, глухари, непроходимые буковые и дубовые заросли и прочие вещи, доставляющие мне радость, когда я слушаю трио голубя, цапли и луня или выслушиваю жалобы арендаторов на бесчинства кабанов», – писал он с восторгом жене [346]. Бисмарк питал особую страсть к лесам и даже отдельным деревьям. Он предпринимал бесчисленные пешие и конные прогулки по своим владениям, охотился и наслаждался природой. Побывавший у него в гостях летом 1867 года Кайзерлинг писал своей дочери: «Он уехал сюда, чтобы наслаждаться ничем не потревоженным отдыхом. Но из этого получилось не особенно многое. В его голове все время толпятся серьезные мысли, вечные озарения. Бумаги приходят в большом количестве, и сам он говорит, что в последние пять лет не было ни одного свободного от дел дня» [347]. Когда Кайзерлинг посетил Бисмарка на следующий год, то услышал от него, что политика ему совершенно наскучила и теперь он лишился всякого честолюбия. В это же время глава правительства жаловался Койделлу, что с трудом переносит общение со своим старым другом молодости и с нетерпением ждет отъезда Кайзерлинга, настолько напряжены его нервы. На самом деле Варцин стал для Бисмарка местом спасения не столько от работы в целом, сколько от изнуряющей «текучки». Здесь он мог спокойно продумывать свою политику, разрабатывать проекты ключевых решений, анализировать информацию. Связь между Варцином и столицей не прерывалась ни на один день – сюда приходила корреспонденция, приезжали многочисленные посетители.