Клио и Огюст. Очерки исторической социологии - Вадим Викторович Долгов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Со времен Ивана Грозного государство начинает наживаться на страсти русского человека к выпивке. Появляются кабаки – питейные заведения, доход с которых так или иначе шел государству.
Да и в более поздние времена государство не брезговало хмельными доходами. Частичка «пьяных» денег есть и в прекрасной архитектуре имперского Петербурга, и в великих стройках социализма, и в космических ракетах, бороздящих, как говорится, космические просторы. В кабаках пьянство приобретало уже прямо кошмарные формы. В них подавали не только мед и вино, но и водку. Пьяницы пропивали в кабаке всё имущество – до последней одежды и нательного креста. Живописные зарисовки кабацкого быта можно найти у Олеария, но мы к нему возвращаться не будем (его записки можно почитать самостоятельно).
Обратимся к русским источникам. А то в самом деле, может, оговаривали нас иностранцы. Придумывали, чего не было. Но есть, уважаемый читатель, и наши, русские источники на эту деликатную тему. И есть в изобилии.
В древнерусской литературе XVII в., в отличие от литературы более раннего времени, существенно больше внимания уделялось жизни простых людей. И если раньше описание повседневности обычного человека лишь изредка проникало на книжные страницы (вспомним «Поучение» епископа белгородского), то теперь материала становится в разы больше. Проблемы, связанные с пьянством, заняли в этой литературе подобающее место.
Только, конечно, характер этих текстов кардинально отличается от того, что писали иностранцы. Впрочем, основная разница, конечно, не в том, что́ описывается, а как описывается. Иностранные путешественники описывали, как на Руси пьют или с нейтральной скрупулезностью любопытствующего путешественника или с высокомерным раздражением представителя «цивилизованной» нации. Для них это всё «местная экзотика».
В русских произведениях настрой совсем иной: горькая самоирония, самоубийственная удаль, и, конечно же, некоторая доля самооправдания.
Обреченность и самоуничижительная ирония читается в знаменитой «Службе кабаку» – сатирическом произведении XVII в. Текст этого памятника пародирует церковную службу, обряд которой был хорошо знаком современникам. Тем смешнее было видеть в канве знакомых высоких церковных оборотов неприглядную жизнь горького пьяницы.
Как начинается, согласно «Службе», карьера пьяницы, «пития наука» в XVII в.? Да в общем так же, как сейчас. Сначала неволей принуждают родители или близкие человека выпить. Потом, на следующий день, так же неволей вынуждают опохмелиться, а там, глядишь – и вошел во вкус. Уже и уговаривать не нужно. Раньше, бывало, в гости звали, а он не шел – на него сердились. А теперь и не зовут – всё равно идет, и даже если осудят – будто и не слышит: лишь бы выпить.
Далее следуют горестные «зарисовки» жизни пьяницы: днем он спит, как нетопырь (летучая мышь) или как пес, свернувшись за печкой, а как ночь, ищет, где бы и на какие деньги выпить. И бьют его, и презирают – но не может пьяница от обычая своего пагубного отречься. Сам как крапива – кто не подружится с пьяницей, тот охнет. И как бы ни страдал пьяница от побоев («поушников»), от презрения, от нищеты – всё равно готов ради выпивки на всё – и на грабеж, и на убийство, готов лебезить перед тем, кто может напоить.
Дом пьяницы пустеет. Жена встречает бранью: «И я, и дети целый день не ели, а ты всё пьешь…» Но пьянице всё равно – он последнее в кабак тащит, а потом еще и хвастает: «Нынче так пьян был, что не помню, как из кабака меня увели, в кошельке денег было десять алтын – а посмотрел – нет ничего – всё вычистили. И рассказывали еще, что в пьяном виде со многими ругался, а с некоторыми даже дрался. А я этого не помню ничего».
Другой пьяница ему хвастливо отвечает: «А я еще пьянее тебя был! Весь в кале перемазался да и уснул, не дойдя до выхода. Потом проснулся, пошел в полночь на речку мыться».
Тут и третий подключается: «Нет, это я был вас всех пьянее: пришел домой, жену побил, детей разогнал, чашки все перебил – и теперь ни пить не из чего, ни есть, а новые купить не на что…»
И много там еще всего грустного.
Но были повеселее тексты. В плане самооправдания самое, пожалуй, забавное произведение – это «Повесть о Бражнике», датируемая серединой XVII в.
Главный герой, понятное дело, бражник – т. е. пьяница. Но не совсем обычный. Пил он каждый день (в этом смысле ничего необычного в нем не было), но каждую выпитую чашу сопровождал прославлением Бога. Кроме того, бывало, и ночью молился.
И вот настал его смертный час. Бог послал за его душой ангела, который выполнил свою задачу несколько халтурно – донес бражника до ворот рая, оставил там и исчез.
Ну, чего ж делать. Начал наш пьяница стучаться в ворота рая. На стук к нему, как полагается, вышел апостол Петр и спросил, кто там стучится. Бражник отрекомендовался предельно просто: «Азъ есмь грешный человек бражник, хочу с вами в раю быть». «Пьяницам вход воспрещен», – тут же ответил Петр.
Думаете, наш пьяница грустно побрел прочь после столь решительного отказа? А вот и нет. Он поинтересовался, кто с ним говорит, и когда узнал, что с ним говорит апостол Петр, заметил, что Петр-то, когда Христа взяли на распятие, три раза от него отрекся. А он, пьяница, никогда от Христа не отрекался: «Так почему ты, Петр, в раю живешь, а мне нельзя?» Петр не нашелся, что ответить, и, пристыженный, отошел. Но дверей не открыл.
Нахальный пьяница принялся долбиться в ворота дальше.
К воротам подошел апостол Павел и спросил: «Кто там у ворот толкается (стучится)»?» Пьяница снова предельно ясно изложил свои намерения: «Азъ есмь бражник, хочу с вами в раю жить!» И получил снова тот же самый ответ: «Бражникам вход воспрещен».
И опять пьяница не смутился и поинтересовался, с кем он сейчас разговаривает. Апостол Павел представился. Тут наш герой опять блеснул богословской подготовкой: укорил Павла в том, что тот участвовал в казни первосвященника Стефана. «А я, пьяница, никого не убил!» – с чувством собственного достоинства возгласил бражник. Апостолу Павлу крыть было нечем, и он удалился.
А пьяница снова начал колотить в дверь…
Подошел царь Давид и после диалога, аналогичного уже пересказанным, был укорен в убийстве своего
