Литературные заметки. Книга 2 ("Последние новости": 1932-1933) - Георгий Адамович

<«Стихотворения» В. Ропшина (Савинкова). — «Эта жизнь» А. Штейгера>. — Последние новости. 1932.18 фев­раля. № 3984. С. 2.

…сборнику стихов покойного Савинкова… — Имеется в виду посмертное издание: Ропшин В. Книга стихов / Предисл. З. Н. Гиппиус. Париж: Родник, 1931. После появления сборника Адамович расспрашивал Гиппиус о Савинкове, и та ответила 4 января 1932 года: «Со мной, дорогой Георгий Викторович, вы всегда, конечно, можете рассчитывать на ответ: и деловой, и литературный, и метафизический, и человеческий, — по силе возможности. Определение такого сложного индивидуума в письме, как Савинков, превышает, пожалуй, эти возможности. Влекло меня к нему то, что всегда влечет к личности, в которой мне видится (ошибочно или нет) известная "значительность" и на которой, поэтому, тяготеет перст своей судьбы. Значительность не в смысле величины, а своего "не общего" выражения, и даже независимо от того, нравится ли мне это «выражение» или нет. Шараду Сав<инко>ва отгадать вполне, до круглоты, я не могла почти до конца. Но кое-что уже знала раньше последнего конца. В кратких словах: его натура, в тесной связи с его биографией (или судьбой) сделали из него то, чем он на мои глаза и был, т.е. как я его разбирала и видела (что от натуры, что от биографии, — безразлично). Человек узкий, прежде всего, и поэтому заостренный. Весь в страстях своих, но не знающий (иногда смутно подозревающий), насколько они владеют им, а не он ими, благодаря гиперболическому самолюбию (не честолюбию). Одаренный – разнообразно, слишком разнообразно; и все дары эти до такой степени меньше его самолюбия, что оно их все или ни к чему не приводит или искажает. Ум, тонкость, воля, вкус, такт, – все это у него было. Но фатально обольщенный, раз навсегда, собой, ослепленный этими своими дарами, которые отнюдь не виделись ему лишь как просто "способности", — он их пускал в дело, воображая их совершенными; между тем и они-то были отпущены ему не в одинаковой мере. И ум, и воля, — все искажалось при соприкосновении с жизнью и с другими людьми. Он не понимал, что может чего-нибудь не понимать; не допускал этого; ум, инстинктивно, м. б., выработал удивительную способность чего-то, похожего на "мимикрию" (менее грубо). Отсюда его лживость; наполовину, иногда, и перед собой. Любви, ни такой, ни эдакой, в нем конечно не могло быть (при подобной-то, круглой, "самости"!). В поле, очень, кажется, примитивном (сплошное, очевидное "м") — страсть, каприз, бессознание; в других отношениях с людьми — стремление или покорить их, овладеть ими, или хоть "использовать" для своего случая, — того или другого. Властвовать, даже над ничтожествами, ему было нужно ; впрочем, он не разбирался в людях; ум его, достаточно тонкий, служил ему до известного предела, а дальше и он изменял, и такт, порой даже хитрость.

Все это я говорю, не собираясь отрицать его действительной внутренней трагедии, несомненных минут некоего прозрения; может быть и не совсем полного в сознании, но в ощущении, вероятно, полного. Впрочем, в ощущении трагедия эта всегда как-то у него присутствовала. Он верил в свое сознание и в свою волю; они были для него главное; они-то и были у него слабы, — сознание еще слабее воли, и это соотношение хуже обратного.

Если учесть, что, благодаря биографии, он был невеждой (в чем кокетливо признавался, — так это было незаметно), надо признать, что дары ума и способностей имелись у него порядочные. Не сомневаюсь, что и кошмары, о кот<орых> он старается писать "стихи", его действительно посещали, или что-то вроде, около. Стихи его не могут "нравиться" — (хотя он очень этого желал), да не в нравленьи и в ненравленьи смысл их. Впрочем, я об этом писала, полунамеками и contre coeur (потому что я ему ничего не "простила") — в предисловии. Т. е. не простила последнего падения, саморазрушения личности… хотя это, по логике, уже допускала, чем в ужас приводила Фондаминского. Пал не "горестно и низко", а срамно, — если знать подробности. Не мое, конечно, дело прощать или не прощать; но у каждого два пути, к своему возвышению и к своему падению; кто доходит до конца первый? Но почему же так часто добегают до конца второго? Мне вчуже невыносимо видеть это, когда на глазах случается, и с такими все-таки значительными, не в ряде, людьми, как Сав<инков>. Я понимаю, что заставило "вещую" Амалию сказать тогда: "Хоть бы он умер раньше!"» (Intellect and Ideas in Action: Selected Correspondence of Zinaida Hippius / Comp. by Temira Pachmuss. Munchen: Wilhelm Fink Ferlag, 1972. C. 413-415).

…свидетельства о личности Савинкова будут интереснее и ценнее его попыток творчества… — Ходасевич в своей рецензии по этому поводу высказался еще более резко: «Савинков-поэт компрометирует Савинкова-политического деятеля» (Современные записки. 1932. № 49. С. 449).

«И горько жалуюсь, и горько слезы лью» — из стихотворения Пушкина «Воспоминание» (1828).

…Как нежны Ниццы очертанья… Эта строфа в точности воспроизводит интонацию Тютчева… — Ср. сти­хотворения Тютчева «О, этот Юг, о, эта Ницца…» (1864), «Как хорошо ты, о море ночное…» (1865).

…В этих стихах отчетливее всего виден испуг творчески слабого сознания… — В. Ходасевич в своей рецензии высказал схожее мнение: «Тут трагедия террориста сведена до истерики среднего неудачника. Нельзя сказать, что эта трагедия Савинковым не сознана. Но сознав ее и поставив перед собой как проблему, Савинков тотчас ее пугается. Нет высшей радости, нежели переживание трагедии во всей ее глубине и полноте: но этого Савинков принять не в силах. Его страдание несомненно, но это не трагическое страдание. Создав для себя ситуацию трагического героя, Савинков тотчас ее пугается и отказывается пережить ее должным образом» (Современные записки. 1932. № 49. С. 450).

«Жизнь — пустая и глупая шутка» — из стихотворения Лермонтова «И скучно и грустно» (1840). У Лермонтова: «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, — / Такая пустая и глупая шутка…».

«слова, слова, слова» — ответ Гамлета Полонию в третьей сцене трагедии Шекспира «Гамлет, принц датский» (1601).

…Никакой человек не достоин похвалы. Всякий человек достоин только жалости… — Этой записью 29 де­кабря 1911 года завершается книга Розанова «Уединенное» (1912).

«Пишите прозу, господа!..» — Из статьи Брюсова «Стихи 1911 года», вошедшей в книгу «Далекие и близ­кие» (М., 1912): «Неужели начинающие поэты не понимают, что теперь, когда техника русского стиха разработана достаточно, когда красивые стихи писать легко, по этому самому трудно в области стихотворства сделать что-либо свое. Пишите прозу , господа! В русской прозе еще так мно­го недочетов, в обработке ее так много надо сделать, что даже с небольшими силами здесь можно быть полезным».

«Эта жизнь : Стихи. Книга вторая» (Париж, 1932) — сборник А. Штейгера.

…На обложке «Этой жизни» объявлено о выходе в свет прозы Штейгера… – Это издание осуществлено не было.

Заметки о советской литературе. — Последние новости. 1932.10 марта. № 4005. С. 2.

«Величие и падение Андрея Полозова: Повесть без диалогов» — повесть Якова Семеновича Рыкачева (1893-1952), опубликованная в «Новом мире» (1931. №5. С. 27-61).

…О повести этой была уже речь в нашей газете… — Адамович Г. Величие и падение Андрея Полозова // Последние новости. 1931. 23 июля. № 3774. С. 3.

…нашлись у Рыкачева и защитники — Лидия Сейфуллина, например… — Во время дискуссии во Всероссийском союзе советских писателей (отчет см.: Литература и искусство // Новый мир. 1931. № 10. С. 123-164) Селивановский в докладе подверг повесть Рыкачева критике. Сейфуллина в своем выступлении вступила в полемику с Селивановским, заявив, что «"Величие и падение Андрея Полозова" <…> прекрасный рассказ, глубоко советский, настоящий рассказ, нужный нам, потому что в нем изображен человек — неявный вредитель, неявный мерзавец, такой, которого нам оставила старая казенная, служилая Россия. Не герой, не творец, а такой, который ложится грузом на всякие начинания и который вредит не потому, что он идейный вредитель, а потому, что хочет жить легко <…> Изображение таких героев, коварных прислужников советской власти, необходимо, ибо это тоже рисует нашу эпоху. Тов. Селивановский очень нехорошо обрушился на это произведение».

…В скором времени должна выйти его книга: «Идеологические портреты»… — Эта книга Рыкачева так никогда и не вышла.

…любопытнейший «портрет» попутчика Каширина… — В преамбуле к «портрету» вымышленного писателя-попутчика Алексея Каширина Рыкачев писал: «"Фальсификация эпохи" представляет собою отдельный совершенно самостоятельный "портрет" из готовящейся к печати книги "Идеологические портреты". Портрет, разумеется, с начала до конца — воображаемый. Искать оригинал этого портрета было бы бесплодным делом — речь идет не о личности, а о тенденции <…> В попутчиках Алексей Каширин числится по той лишь причине, что относится к нашей современности не с ненавистью, а с печалью <…> Я хочу разобраться в существе каширинской печали» (Рыкачев Я. Фальсификация эпохи // Литературная газета. 1932. 17 февраля. № 8 (177). С. 2).