Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание - Марк Еленин

...Из Симферополя Белопольский выехал в прескверном настроении. Погода неблагоприятствовала: серое небо сидело на голове, вскоре полил дождь, задул холодный северо-восточный ветер. Шарабан, в которой отправился в путешествие Николай Вадимович, продувало насквозь. Белопольский нарочно не снарядил автомобиля: приметно, а на дороге, особо в районе Бахчисарая, бродят шайки самой разной ориентации, грабят, убивают. Он не считал себя робким или трусливым. Случалось — в той, прошлой молодой жизни — и на волков, и на медведя охотился. Раз, помнится, грудь о грудь сошелся с косолапым и не потерял присутствия духа. Да и в войну приходилось проверять себя не однажды. Бог миловал, но и сам он не плошал, труса не праздновал, никто не упрекнет. А нынче почему- то нервничал, сердился, что охраны не дали, дважды перекладывал из кармана бекеши за пазуху револьвер.

Да что там бандиты?! Он ведь и Слащева, во власти которого оказался, не испугался! Встречи с Врангелем, напротив, казались совершенно безопасными: барон был светский человек и оставался им на посту правителя Юга России. Николай Вадимович, выбранный в комиссию по земельному закону, поначалу был очарован новым главнокомандующим. Считал, с полной серьезностью разумеется, что у кормила власти встал наконец нужный «белому делу» человек, обладающий качествами, необходимыми для крупного политика. Врангель начал с того, что решительно отверг деникинскую стратегию во всем. Это импонировало левым кругам, группирующимся в Симферополе. Врангель, приезжал в Симферополь «на беседы» — сильный и волевой человек, рожденный вождем. Торопливо ловил мысли собеседников, с интересом, как думалось, встречал каждую новую идею, направленную на укрепление власти, соглашался на всевозможные комиссии, охотно отвечал на вопросы левой печати, клялся, что вся его деятельность будет направлена на укрепление законности и правопорядка в Крыму, а затем и в России (свою роль и место в этой будущей России он камуфлировал всеми способами).

Постепенно князь Белопольский стал приходить по отношению к Врангелю к иным выводам. Новый правитель «держал власть» без собственной программы, без глубоких мыслей, надеясь лишь на интуицию, которая помогала ему намечать ближайшую цель. А средства? Средства он избирал любые. Отношение Белопольского к Врангелю стало меняться. Этому способствовало и то обстоятельство, что Врангель вскоре был провозглашен диктатором (а при нем совет из пяти назначенных им начальников управлений), обещания восстановить земское самоуправление так и остались обещаниями, а комиссия по земельному закону, прозаседав и в Симферополе, и в Ялте, провозгласила было в Севастополе проект реформы, исполнение которой отодвинули, однако, на неопределенный срок. Врангель не годился, по твердому уже убеждению Белопольского, на роль вождя. Она оказалась ему явно не по силам. Врангель оставался лишь ротмистром кавалергардского его величества полка..

...Изрядно продрогнув, Белопольский приказал кучеру свернуть с Севастопольского шоссе на Бахчисарай. Он словно бросал вызов судьбе: в западной части предгорья, в пещерных средневековых городах — Чуфут-Калс, Эски-Кермен и Мангуп-Калс, на скалистом плато, отгороженном крутыми обрывами, и сосредоточивались всевозможные банды — русские, украинские, татарские.

Бахчисарай с трудом оправдывал свое название — «Дворец садов». Это был тихий, мирный и грязный городишко, расположенный в расщелине скал, которого, как могло показаться с первого взгляда, не коснулись ни война, ни частая смена властей. По дну извилистого ущелья с завидным упорством пробиралась речушка Чурук-су. И, словно повторяя ее изгибы, вились узкие кривые улочки, огороженные глухими заборами, за которыми скрывались низкие и жалкие домишки, обращенные окнами во дворы. Разбитая, вся в ямах, колдобинах и лужах главная улица пересекала Бахчисарай. Возле невзрачной кофейни, рядом с большой надписью по забору: «Дом пирдаются», Николай Вадимович остановил кучера. Тот, недовольный путевой задержкой, решительно отказался съесть или выпить даже чего-нибудь, заявив, что лошадь оставить не может: не ровен час, уведут басурманы, ищи потом ветра в поле, просил и их сиятельство не задерживаться: «Не успеешь на шаше выехать, темнеть начнет, а места Тут самые что ни на есть гнилые и гибельные». Белопольский обещал управиться со всей возможной скоростью и пошел перекусить и обогреться.

В кофейне, состоявшей из одной, впрочем довольно большой, комнаты, было полутемно, но тепло и малолюдно. Из кухни тянуло дымом, острым запахом маринованного мяса и пережаренным луком.

Подошел молодой и верткий татарчонок, осведомился, чего желает гость. Белопольский, поинтересовавшись местными ценами и придя в ужас оттого, что здесь они еще выше симферопольских, заказал порцию чебуреков и малый лафитничек водки. Когда глаза его освоились с полутьмой, стал он различать и предметы, и группу людей за дальним столиком. Сблизив головы, люди о чем-то разговаривали. Белопольскому они показались подозрительными, и он заторопился: не время и не место он выбрал для путевой трапезы. Однако водка «пошла легко», а огневые чебуреки были просто восхитительны и приятно жгли рот. Николай Вадимович несколько отвлекся и успокоился.

Внезапно дверь распахнулась и вместе с потоком холодного влажного воздуха, резко качнувшим пламя единственной керосиновой лампы, подвешенной к потолку, в комнату вошел высокий косоплечий человек в солдатской шинели без хлястика и кубанском красном башлыке. Задержавшись на пороге, он беспомощно топтался сослепу, озираясь по сторонам. Пришелец скинул башлык, лицо его, на миг осветившись, показалось Белопольскому знакомым. Настолько знакомым, похожим на другое мальчишеское курносое лицо, которое он никак не мог увидеть здесь, в Бахчисарае, что он непроизвольно встал и сделал шаг навстречу. Сомнений быть не могло: перед ним был сын Арины, тот, кого считали погибшим.

— Иван! — позвал его Белопольский. — Неужели ты?

— Как сказали — Иван? — спокойно отозвался тот. — Обознались, господин хороший, меня Дмитрий зовут, Дмитрий. Отродясь так.

— И Арина не мать тебе? — настаивал Николай Вадимович, краем глаза замечая, что люди, сидящие за столом, прислушиваются к их разговору. Доказать, что вошедший — Иван, представлялось ему почему-то совершенно необходимым. — Иван, Иван! — повторял он бестолково. — Я Николай Вадимович Белопольский. Белопольский, отец Андрея и Ксении. И Арина у нас работала в Петербурге. Неужели не помнишь? Мы думали, убит ты. И вот, встретились!

— Путать изволите, — спокойно, но уже чуть раздосадованно проговорил парень. — Дмитрий я, Уломов. И мать у меня не Арина, и в Петербурге я не жил. Все путаете, господин!

Четверо подошли от столика, встали рядом.

— Ты хто? Ты чэво к чэвэку пристаешь? — высунулся вертлявый и черномазый. — Он тэбе — Митя, ты — Иван! Совсэм баран, э! Глухой, слэпой, э! Ничего не понимаишь?!

Николай Вадимович не успел сообразить, что произошло, как чьи-то железные руки, намертво схватив его сзади за ворот бекеши и штаны, легко оторвали от пола и кинули куда-то в пустоту. Пролетев через дверь, князь Белопольский плюхнулся в лужу перед кофейней...

Никому, разумеется, он не рассказал о происшествии, случившемся с ним в Бахчисарае. И даже с Ариной не поделился своими сомнениями по поводу ее сына: если был тот косоплечий Иваном, он сам найдет мать, а если обознался князь, волновать Арину зазря нужды нет...

Каждый день на вилле начинался для Николая Вадимовича одинаково: поздно, бесцельно-лениво. В этой бесцельности его нынешнего существования и заключалась неизъяснимая прелесть. Ничего не надо было решать, делать, писать. Против всех предположений, отец согласился на отъезд, решительно объявив, что Ксения точно погибла и его здесь более ничто не держит, готов ехать во Францию, в Бразилию — куда угодно! Умирать ему все едино где. А раз в склеп князей Белопольских, в Лавру, его прах вряд ли кто доставит, — накрепко засели большевики в Петербурге, похоже, навсегда! — завещает он кремировать себя в каких угодно чужбинах, а затем развеять прах по ветру, кинуть в море или, случись такая возможность, из пушки выстрелить. Овладела стариком навязчивая идея...

После скудного завтрака, основу которого составляли заготовленные Ариной еще летом овощи, Николай Вадимович лежал, укрывшись пледом, в кабинете и глядел в потолок, слушая стук дождя по деревьям и крыше. Не было дождя — так же бесцельно бродил по саду, спускался к берегу или взбирался на скалу. Уже пора было начинать собираться, складывать самые необходимые и ценные вещи, договариваться о подводах, но Николай Вадимович все чего-то ждал, почему-то медлил. Он и сам не знал — почему. Впервые в жизни им овладела страшная апатия, полное безразличие ко всему. Даже к тому, что его неожиданно, но твердо отвергла Арина. В первую же ночь, когда он пробрался к ней, она сообщила ему свое решение, безжалостно добавив, что «времена нынче не для баловства, а она не для забав барских, поэтому пусть возвращается восвояси и дорожку в ее постель забудет окончательно и навечно...». Николай Вадимович и этим обстоятельством не огорчился, кажется.