Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание - Марк Еленин

— Брось хандрить, отец! — воскликнул Шкуро, взяв под руку Май-Маевского. — Хочешь, пойдем обедать? Хочешь, в карты играть? Ну, не хандри, не хандри, отец! У меня сердце разрывается! Хочешь, поедем... Ну, в Италию! Все равно здесь никто не спасет положения. Надо бросать эту лавочку. Денежек у тебя нет? Я дам! У меня миллиончиков двадцать, поделимся по-братски. А, Владимир Зенонович?

Май-Маевский молчал хмуро.

— Ты что, отец? — Шкуро обеспокоенно придвинулся, заглянул в лицо. — Плохо тебе? Есть девочки — цимес, пальчики оближешь, а?

— Пойдем лучше водку пить, — ответил Май-Маевский. — Грудь вот болит. Простудился, наверное. Двадцать миллионов твоих и здесь вполне прожить можно. Не стоит и в Италию ездить. — Он облегченно вздохнул и захохотал. Живот его заколыхался: видимо, генерал почувствовал себя лучше. — Помню, помню тебя в красные дни! Лихой ты был казак, Андрей. Они тебя как героя встречают, с музыкой, цветами, хлебом-солью. И деньги на серебряных подносах. А тебе — не помню уж и где — сумма недостаточной показалась. Помнишь?

— Да нет, не помню.

— Ты еще конвойца вызвал. С подноса ему в полу и говоришь: «На, возьми мелочь. К блядям сходишь!»

— Зря сказал — и те деньги пригодились бы.

— Именно, именно! — кивнул Май-Маевский и повторил: — Хорошо сказал, лихо. — И он тяжело поднялся, засунул под мышку томик Диккенса.

— Я и сейчас не хуже! — Шкуро поднялся следом и, шагая, запел: «Со своей ватагой я разграблю сто городов!.. Лейся, белое вино, ты на радость нам дано». Ты же знаешь, отец, кубанцы и терцы не пограбят, так и воевать не будут.

— Может, в чайную имени барона Врангеля пожалуете, генерал? — шутливо спросил Май-Маевский.

— Пусть немец сам там чаи гоняет! — ответил его Ф приятель и замысловато выругался.

3

Среди городков Крыма Евпатория в ту пору была одним из самых жалких и малоприметных: высокая аристократия еще в начале века выбрала для себя южный берег, оставив западный с Саками и Евпаторией для людей малосостоятельных, считая сии места, несмотря на древнейшую их историю, прекрасные пляжи и целебные грязи, таврическим захолустьем. Так оно и было. Уездный и портовый город Таврической губернии, Евпатория стояла вся на виду, прижатая с запада и востока солеными озерами. С питьевой водой в городе было всегда плохо. Северо-восточные ветры распространяли неприятный запах сернистого газа. На въезде, словно игрушечные, возвышались, бессильно бросив крылья, обгоревшие и порушенные ветряные мельницы. На главной, Фонтанной улице, где тротуары мощены плоскими камнями разных размеров, шумели голые ветви акаций. Здесь, сбоку от главной войны, но совсем рядом и с Севастополем, и с Симферополем решил затеряться знаменитый и грозный недавно капитан Орлов с десятком верных своих людей.

Основной базой капитана Орлова служило немецкое поселение южнее Сак: белые кубики домов, крытых красной черепицей, яблоневые, сливовые и грушевые сады, аккуратные крылечки, конюшни, хлев и амбары под одной крышей с жильем, тяжелые ставни с неизменными сердечками. Все двери — во дворы, окна — на улицу. Свежевыбеленные массивные заборы. За заборами — цветники. За заборами ходят сытые свинки, гуси, куры, индюшки. Попыхивает паровая мельница. Поскрипывают причудливые резные флюгера. Слышатся спокойные голоса: «Халло, Ганс!», «Халло, Лизхен!» Тишина. Покой. Порядок. Точно и войны никакой нет...

Немцы-колонисты, занимавшиеся в Таврии земледелием и скотоводством, были богаты, независимы и неизменно показно лояльны к любой власти. Поэтому капитан Орлов и решил отсидеться у евпаторийских немцев, переждать трудное время, посмотреть, чем оно кончится, чтобы выплыть на поверхность политической борьбы в свой час.

Поначалу, правда. Орлов решил спрятаться у татар, на северо-восточной окраине Евпатории. У богатого и влиятельного Септара они сняли два дома, окруженные садами. Устраивало Орлова и то, что рядом находилась Мамайская каменоломня, где легко было укрыться в случае любой непредвиденной опасности и от простой облавы, от кого бы она ни исходила — от белых, красных, зеленых. Однако случайное столкновение с группой партизан из отряда «Красные каски», который скрывался в каменоломнях, заставило Орлова сменить базу и перебраться под Саки. Впрочем, орловцы от скуки группками и в одиночку частенько мотались в Евпаторию и по-прежнему наведывались с ночевкой к Септару...

После того как еще в марте Слащев настиг отряд Орлова у Джанкоя и жестоко разбил его орудийным огнем, захватив пленных и штаб, в котором были изъяты, как сообщалось, значительные суммы, Орлов сумел исчезнуть. Военно-полевой суд приговорил пленных офицеров к смерти. Все считали, Орлов отомстит, он не простит разгрома Слащеву. Но время шло, а никто не нападал на «генерала Яшу». Тогда стали говорить, что Орлов ушел к зеленым. Затем — переплыл Черное море и примкнул к Кемаль-паше. Он же спокойно отсиживался под Евпаторией. Его окружали наиболее преданные соратники. Денег и оружия у них было в достатке. Они отдыхали, развлекались сколько могли в своем добровольном заключении, просто жили — каждый в меру своих потребностей и воображения. Они ждали. Ждали неизвестно чего. Их осталось всего двенадцать (а не шестнадцать, как писал в своих приказах Слащев). Шестеро — офицеры. Самые верные — капитан Дубинин, чудом сбежавший из-под слащевского ареста, штабс-капитан Сысоев. Остальные — молодежь: поручики Дузик и Ржецкий, морской лейтенант Гетман, примкнувший к отряду еще ранней весной, когда с Орловым заигрывал герцог Лейхтенбсргский. Нижние чины состояли при офицерах денщиками. Компания собралась весьма пестрая — от ярых монархистов до анархистов. Впрочем, и те и другие были далеки от политики. Поэтому, вероятно, нечастые разговоры о мировоззрении кончались ссорами, а если все были пьяны — драками. Сысоев и Гетман дважды стрелялись с десяти шагов. И оба раза в воздух: каждому хотелось уцелеть, дождаться иной жизни, махнуть за границу.

Всю эту разношерстную публику цементировал лишь Орлов — бывший симферопольский гимназист, а затем и Георгиевский кавалер, обладающий фантастической физической силой и храбростью. Его боялись все. Сподвижники мятежного капитана знали: в Симферопольском казначействе Орлов «реквизировал на правое дело» десять миллионов. Каждый надеялся на свою долю, на шестую часть. А может, и на большее — ведь капитан Орлов и любой член группы были смертны: могли погибнуть от шальной пули, умереть от тифозной вши, попасть в плен к врангелевцам или красным партизанам. Да, ждать стоило. Ожидание и объединяло группу, укрывшуюся в окраинном доме молчаливого немецкого колониста Штюбе, который неплохо зарабатывал на своем молчании. И не какими-то ничего не стоящими деникинскими «колокольчиками», а денежными знаками довоенных еще, николаевских времен.

Так они жили. Сатанели в безделье. Отсыпались, отъедались, опивались парным молоком. Но наступал час, когда Орлов и его начштаба Дубинин, не сговариваясь, приходили к выводу, что группе нужна немедленная разрядка, иначе раздастся взрыв и все полетит к чертовой матери. Начинались лихорадочные сборы. Денщики кидались собирать коней. Запрягали — смотря по времени — две тачанки или два почтовых четырехместных экипажа, проверяли оружие и летели в Евпаторию, к милому Септару, в его тайные владения, неподалеку от Мамайских каменоломен, где каждому и всем им вместе было дозволено все. «Татарский хан», как орловцы звали Септара, никогда не знал заранее о времени их приезда и всегда был готов к нему. Словно по мановению волшебной палочки являл он и богатый стол, коньяки и вина, и не знающих устали музыкантов.

...Дом Септара был двухэтажный — огромный и загадочный, состоящий из двух больших и бесчисленного количества маленьких комнат, комнатенок, клетушек самого непонятного назначения. Дом опоясывал фруктовый сад. За глухим забором, на востоке, — потайные ворота, ведущие в степь, на дорогу к каменоломням. Септар принимал орловцев в самой большой комнате, выходящей окнами на деревянный балкон. Пол комнаты глиняный, на стенах цветные войлоки, вокруг — тахты, покрытые коврами, с широкими шерстяными тюфяками, одеялами и подушками. На сундуках — пирамидой — одеяла, подушки, тюфяки. На балках под потолком — праздничная одежда, платки, халаты, священные книги. Низкие столики, похожие на табуреты, придвинуты к тахтам. На них — вино, фрукты, орехи, остывшие шашлыки, повядшая зелень. Септар умел варить кофе. Он делал это всегда сам, не доверяя священной процедуры никому. Две девушки в малиновых бархатных расшитых кацавейках, с распушенными иссиня-черными волосами под золотыми шапочками, неслышно скользя, убирали лишнюю посуду. Орловцы были уже изрядно пьяны. Лейтенант Гетман безмятежно спал. Остальные полулежали в расстегнутых мундирах и френчах. Их лица казались багровыми. Музыканты удалились. Веселье шло на убыль. Все устали, обалдели от обильной выпивки и еды. И нужно было либо расходиться спать, либо изобретать нечто новое и еще не испытанное. Тоскливая бесперспективность висела в воздухе.