Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание - Марк Еленин

Рано темнело. Томительные длинные вечера казались невыносимыми из-за их однообразия и молчаливой однотонности. В конце концов день отъезда был назначен. Начались сборы. Собственно, какие сборы? Арина складывала кофр и чемоданы, а старый князь, как человек военный, привычный к походам, выбрасывал из них более двух третей лишнего.

В последний вечер Николай Вадимович обнаружил, что свои вещи Арина не готовит к отъезду. Произошел неприятный разговор, достаточно неожиданный для Белопольского. Арина заявила, что уезжать не собирается: дождется конца войны — по всему видно, она не за горами, — а как замирятся, вернется она в родную деревеньку — сколько ж лет можно за барские спины прятаться и чужую волю исполнять! Захотелось и ей пожить хозяйкой, каким-никаким, а своим домом, своими радостями и заботами. Верой и правдой послужила она Белопольским, чиста у нее совесть: всем и во всем прислуживала, разве не так? И сын ее Иван живой оказался, недавно со знакомым человеком весточку ей прислал. Как он, где — ничего не знает. Но пишет Иван, чтоб никуда не двигалась она, на месте сидела, скоро приедет, увидятся. А потащится бог весть куда за господами, может, и не увидятся никогда, время такое, хмурое. Николай Вадимович тут же припомнил недавнюю встречу в Бахчисарае. Значит, он все-таки не ошибся, и то был Иван. Интересно, почему он не признался? Кем стал? Не иначе, в неприятной компании оказался. Вероятно, бандит.

Второй неприятный разговор возник в тот же предотъездный вечер с отцом — сам собой, из ничего и чуть не окончился серьезной ссорой.

Началось с мелочей, перешли на политику. Старый генерал винил во всем «масонов», «либералов», «революционеров». Эти понятия были для него тождественны, он их путал, безоговорочно присоединяя к тем и другим своего сына, который пажеский корпус окончил, был и статский советник, и камергер, кормился царскими милостями, как и все его предки, которые верой и правдой служили престолу и отечеству, за что не раз отмечались высокими наградами, поднявшими род князей Белопольских в истории государства Российского, а потом, будто под влиянием дурмана, стал делать все, чтобы уничтожить императора и само понятие самодержавия. Нацепил бант, пошел с чернью по петроградским улицам, заплеванным семечками, требуя свободы и равенства. Вот и получили, что требовали. Потеряли отчизну, которую рвут теперь на части все, кому не лень. Большевикам Россию не жаль: не они ее строили, не они собирали.

Сын доказывал, что императорский режим прогнил, ссылался на слова графа Витте: «Этот психически ненормальный режим есть переплетение трусости, слепоты, лукавства и глупости», приводил общеизвестные факты, связанные с Распутиным и его окружением, с военным министром Сухомлиновым и полковником Мясоедовым.

— А ты? А твои лидеры и друзья — эти пораженцы и трусы?! Эти Родзянки, Гучковы, Львовы?

— Гучков, как известно, не трус. Он не раз доказывал свою храбрость! И на стороне буров, и на стороне македонцев. И в войне с японцами! Будьте же справедливы, Вадим Николаевич!

— Проболтали государство. Они вели себя, как антипатриоты.

— О чем говорить? О каком патриотизме? — восклицал Николай Вадимович. — Русский император-патриот, получив телеграмму о разгроме его армии под Цусимой, сунул телеграмму в карман и продолжал партию в теннис. Пока немцы к войне готовились, он вел переписку с братцем Вильгельмом! «Дорогой Вилли!», «Дорогой Ники!» — какая нежность! Какая родственная верность! Жалкий, маленький, рыжий офицерик. Большевики правильно сделали, расстреляв его и всю эту компанию анемичных немочек. Я...

— Замолчи! — закричал вне себя отец и смешно затопотал ногами. — Молчи! Молчи! — Лицо его побагровело. Старик упал в кресло, тяжко и редко хватая разверстым ртом воздух, стараясь произнести какое-то слово, вместо которого вырывались лишь неясные звуки.

Такое случилось впервые. Николай Вадимович испугался не на шутку: дичь, даль, отсутствие какой бы то ни было врачебной помощи, предстоящий отъезд... Он заметался, крича Арину, суетясь в поисках домашней аптечки, боясь за старика, оставленного в одиночестве. Когда он вернулся, отец покойно полулежал в кресле с подушкой под головой, голые ступни его стояли в тазу, куда Арина поминутно подливала теплую воду из кувшина. Эти бело-синие, необычно тонкие, как палочки, ноги с непомерно большими ступнями в тазу и было то, что Николай Вадимович увидал, вбежав в комнату. И Аринину статную, туго обтянутую кофтой спину с ложбинкой посредине — Арина, согнувшись, держала одной рукой тяжелый фаянсовый кувшин и даже не обернулась.

— Ну, как вы, отец?

— Я все сделала, как покойный доктор Вовси научил, — отозвалась Арина. — Отпустило, вроде.

— А что, разве не первый раз такое?

— Не впервой, — как показалось ему, осуждающе ответила Арина. — Его сердить нельзя. Никак. И волновать.

— Я понимаю, — покорно и униженно согласился Белопольский.

— Ты ведь не царя, ты меня оскорбил, русского дворянина, Николай, — неожиданно спокойно, своим обычным голосом сказал князь. — Вся моя жизнь... — И крупная слеза, блеснув, покатилась по его щеке.

— Простите, отец. Вырвалось. Не хотел делать вам больно, поверьте. Хотел изложить свою позицию — не более. Без позиции теперь и винтовку не дадут.

— Оставь нас, иди, Аринушка, — старый князь выпрямился в кресле. — И не беспокойся. Спасибо тебе.

— Отдохнуть бы вам лучше, Вадим Николаевич.

— Иди, иди, — старик опять начинал сердиться. — На все божья воля. Кувшин вот погорячей принеси. Вода остыла.

— А что вы принимаете, отец? — спросил Николай, чтобы как-то заполнить томительную паузу.

— Микстуру... Дрянь! Ты вот... Расскажи мне о большевиках, насколько тебе известен сей предмет.

— О большевиках? — удивился сын. — Почему о большевиках?

— Хочу знать: почему они взяли власть? В чем их сила?

— Но отчего сейчас? У нас будет время наговориться и обсудить все в Симферополе, отец. — Увидев, что старик хмурится, Николай согласился: — Хорошо, я скажу. Странно, однако, почему это так необходимо?

— Если ты мне объяснишь и я пойму... Может так случиться, что я и останусь в России.

— Бог с вами, отец! Генерал, внуки — врангелевские офицеры, сын — общественный деятель и эмигрант. Мы и в эмиграции не прекратим борьбу! Да вас же расстреляют при первой облаве! Или вы надеетесь вернуться в свой петербургский дом? В свое поместье? Все давно захвачено комиссарами, разграблено, сожжено!

— Не о том ты. Я — о родине... Тут умереть хочу. — Старик бессильно откинулся на спинку кресла и подушку. — Говори, я устал.

— Хорошо, хорошо, отец! — Николая Вадимовича уже тяготил этот разговор в столь неподходящий час с больным стариком, судя по всему потерявшим способность видеть жизнь и мыслить реалистически. «Как ехать с таким? — мелькнула ненароком мысль. — Не лучше ли оставить его с Ариной?» — и тут, устыдившись себя, Николай отогнал эту подлую мысль.

— Я не знаток большевистской доктрины, отец. И истории возникновения этой партии — тем более.

— Были ли среди их лидеров действительно немецкие шпионы, как говорят?

— Все мы чьи-нибудь шпионы. Хотя не думаю: очень самостоятельны они в своих действиях. Их лидер Ульянов-Ленин — человек, судя по всему, умный, ловкий и дальновидный. Да, очень ловкий. — Николай Вадимович бесконечно усталым, привычным жестом левой руки потер переносицу и помассировал мешки под глазами. — Их сила — в умении приспособиться к моменту, оценить его, принять решение. Как все подлинные политики, они беспринципны. Сначала, к примеру, требовали созыва Учредительного собрания, потом решительно разогнали его; призывали к миру с немцами и подписали его, как известно, в Бресте, потом собрали рабочие дружины, кинулись на немцев и прогнали их из-под Пскова. Жонглируют лозунгами: сегодня они за совдепы из рабочих, крестьян и солдат, завтра — против. Многие их лозунги взяты напрокат у других партий. Особо у эсеров, с которыми они поначалу блокировались весьма крепко. И у Плеханова, у социал-демократов. В экономике они опираются на учение Маркса. И тут у них эклектика!

— Почему же они побеждают? — насмешливо спросил старый генерал. — Ты не ответил. Каковы на этот счет твои соображения?

— По-моему, все достаточно просто. Прежде всего они купили мужика. Они дали ему землю — бери без всяких выкупов и ограничений, владей, распахивай! Во-вторых: мир, штыки в землю! Народу, три года просидевшему в окопах, это лучший подарок. Однако вскоре им пришлось проводить мобилизацию и собирать армию. Но тут уж иное дело: на нас, простите, нападают, мы — революционеры! — должны обороняться. И третий их краеугольный камень — свобода. Свобода, свобода во всем! Делай, что хочешь: работай, семечки лузгай, грабь бар-эксплуататоров, живи, как хочешь! А ведь в самом тишайшем мужике русском издавна сидит анархист и бунтарь. Ему свистни: «Сарынь — на кичку!», его только в ватагу сбей и атамана дай — пойдет гулять, хмелея от содеянного и слезы проливая, по стране. Вспомните Разина, Пугачева, Болотникова. Или сегодняшнего Махно! Все одно!.. Вот остановить мужика — дело трудное. В деревеньку вернуть, в стойло. На этот счет большевики свой ловкий ход придумали. Называется — диктатура пролетариата.