Наират-1. Смерть ничего не решает - Карина Демина

— Смеси, которые он составляет для ясноокого кагана. Якобы укрепляющие.

— А на самом деле?

— У него в кабинете в склянках сырье синквичии, лофофоры, трихоцеруса пачано, кхарнской руты, иохромы, голубого лотоса. Это навскидку.

По меньшей мере о двух растениях из этого списка Лылаху доводилось не только слышать, но и использовать их. Не для лечения, правда. Плохо, очень плохо, если об этом начал задумываться такой идиот как Ныкха.

— Есть и иные компоненты, не менее опасные, но менее известные. Вы понимаете? Из этого нельзя приготовить укрепляющий бальзам! — Ныкха замер, уставившись на собственные руки. — Да, иногда их используют, но для смесей, которые… которые…

— Договаривайте.

— Которые купируют очень сильные боли, глушат чувствительность. Или убивают, если чуть перестараться с дозировкой.

Вот так человек делает решающий шаг. Еще не зная об этом, он уже идет в никуда. Блестит потом переносица, переливаются разноцветными огоньками драгоценные перстни, лоснится жиром растрепанная борода. Никчемушный человек. Бестолковый. Глаза таращит и продолжает говорить.

Приговаривать.

— Ясноокий каган намного реже стал радовать подданных появлениями. Светлейший тегин также много времени проводит в уединении… А ведь сколько дел требуют выездов…

Выразительное молчание и еще более выразительный взгляд. Ну и что с ним делать? Нет, решение уже принято, оно возникло сразу, как только Ныхка вслух сказал о том, о чем сам Лылах и думал-то с оглядкой. Но… жаль, безусловно, жаль терять человечка, которого можно было бы еще попользовать. Неприятно признавать, что прощелкал такого говоруна под самым боком у Кырыма. А ведь когда-то забрасывал крючок на этого Ныкху, да не подсек, переоценив трусость и глупость неудачника.

Ладно, с паршивой овцы… Жаль, сердце у него больное, без эмана много не вытянешь.

— Знаете, многоуважаемый Ныкха, — Лылах старался говорить мягко, доверительно. — Вы заставили меня пересмотреть сложившуюся ситуацию и ваш в неё вклад. Хотелось бы воздать должное вашей памяти и аналитическому складу ума.

На самом же деле Лылаху больше всего хотелось, чтобы часть его предположений оказалась неверна.

А из мелочей — узнать, о чем писал Кырыму в других посланиях некто умный и хитрый, подписавшийся в перехваченном письме каким-то шифром, понятным только старому хан-каму…

«Безмерно благодарю за оказанное доверие, опасность которого для Вас осознаю всецело.

Внезапно возникшие обстоятельства таковы, что находиться в родном ханмэ стало опасно как для Вашего покорного слуги, так и для личности, Вас заинтересовавшей. Потому, дерзнув нарушить договоренность, я смею выдвинуться к означенному Вами месту до срока, где и буду дожидаться встречи.

Экспедиция моя не вызовет постороннего нежелательного интереса, ибо будет означена как ежегодный дозволенный выезд. Персона старца при внучке и небольшой охране не возбудит чрезмерного любопытства, тем паче, что нынче есть цели куда более привлекательные.

Также благодарю за запас эмана и нового вестника, с коим и отсылаю письмо.

Напоминаю: когда-нибудь ты окажешься на эшафоте. Или ты планируешь пережить кагана и тегина в придачу?».

Преотвратно ныло растянутое плечо, стреляло, отдавая мелкой болью в пальцах, и напоминая о вещах, о которых Бельт предпочел бы забыть. Спаслись и ладно.

Закончив накладывать повязку, Ылым поспешно покинула комнату. Хлопнула дверь, качнулось, встревоженное сквозняком пламя, загудел в воздуховодах ветер и застонал, подымаясь, Орин. Одной рукой он опирался на стену, другую прижимал к груди, точно от этого ему могло полегчать. Выглядел он жалко, но жалости не вызывал, скорее желание ухватить за патлы да приложить хорошенько о стену, чтоб раз и навсегда, через боль, юшку кровавую да рожу разбитую дошло, чего можно делать, а чего нельзя.

— Туда садись. — Старик Хэбу указал клюкой на диванчик, и Орин подчинился.

Бельт, не дожидаясь приглашения, сел на пол, сунув под зад одну из подушек, и скрестил ноги. Он догадывался о содержании предстоящего разговора, но о догадках своих предпочитал помалкивать.

Хэбу же не торопился. Стоял, опираясь на клюку, слегка покачивался из стороны в сторону и изредка дергал головою влево. Снова скрипнула дверь, впуская слугу с подносом. Подогретое вино, пахнущее травами и медом, пришлось кстати. Но перед Орином оказался кубок с иным варевом, темным и густым.

— Пей! — рявкнул Хэбу, добавив в полголоса нечто нелицеприятное.

Видно, напиток было горячим или горьким, потому как Орин глотал и кривился. Допив, поставил кубок на стол и кое-как устроился на диванчике.

— Я принял вас в своем доме, не прося взамен ничего, кроме толики уважения к Мельши и роду Ум-Пан. Всевидящего ради, что я получил? Мальчишку, который прихоти ради наплевал на всех и вся? Что стало бы со мной, попади ты, слепец, в руки кама? Что стало бы с моей несчастной внучкой? Об этом ты подумал?

— Я не…

— Заткнись и слушай! — процедил сквозь зубы Бельт.

— Вот именно, вот именно. — Хэбу пригубил вина, перевел дух и заговорил тише. — Семь хвостов… цвет какой?

— Темно было, — сказал Бельт.

— Б-белый, — тихо сказал Орин. — Рыжий. Еще два белых, вместе связаны. Три черных.

— Гыры! Ты, идиот несчастный, поночник слепорожденный, напал на карету Гыра! Того самого Таваша Гыра, который лишь кагану и кланяется! Который раздавит тебя как блоху, и меня с тобой!

Похоже, все еще серьезнее, чем казалось до того.

— А к тому еще и голем. Странно, странно. Гыр скорее вахтагу конников взял бы, если только, конечно… — Хэбу замолчал, смежив веки, но было видно, как под тонкой кожицей век бегают глаза. — Гыры, значит. Если ты не ошибся, мальчик.

Орин мотнул головой и открыл было рот, но встретившись взглядом с Бельтом, благоразумно промолчал.

— Если ты не ошибся, то и тебе, и многоуважаемому Бельту нельзя оставаться в Мельши. Похоже, что на сей раз ты действительно крепко разозлил Всевидящего. С одной стороны, коллектор Якыр и разъезды, с другой — карета уважаемого Гыра, которому в местных краях делать нечего, а в карете — голем. Престранно, неправда ли? И я не удивлюсь, если к вечеру в ворота замка постучат кунгаи кагана с требованием досмотра, каковому я, несчастный, не смогу воспротивиться. А такой досмотр для меня все равно, что приговор!

Картинка, вырисованная стариком, не радовала. Тут волей-неволей про кол, Лаской упомянутый вспомнишь, а заодно и пожалеешь, что не выбрал смерть быструю и куда менее болезненную. А не врет ли дед? С него станется страху поднапустить. Шли-то быстро, и по тракту, и потом по тропе, и по реке замерзшей. А тучи завидев, затаились, ждали, когда снег пойдет. И ледяному крошеву метели обрадовались, что следы заметет. Или камам снег не помеха? Может, не зря поговаривали, что кам на человека не глазами, а малым оком глядит и зрит насквозь? И что никакие ухищрения, хоть ты шкуру свою наизнанку надень, не помогут? Но с чего камам за Орином бегать? Паскудник, конечно, но не тех величин, чтоб эман на него тратить. Значит, случайно все ж. Ошибся старик. Или их неприятностями свои собственные прикрыть норовит. А не его ли собственная голова нужна камам?