Монумент - Йан Грэхем

Кадарис знал, на что он идет, и все же поступил так, чтобы спасти животное. Необычный размен, как ты полагаешь? Человеческую жизнь – за жизнь зверя. Но Четверо говорили, что любая жизнь равно ценна. Если уж животное должно быть убито, охотник обязан помолиться за свою добычу. И никакого зверя нельзя убивать ради развлечения.

Этот завет считается одним из самых малозначительных в учении Четверых, но Кадарис подчинялся ему с наибольшей строгостью. То был человек редкостной доброты и набожности. Я восхищаюсь им более, чем любым иным мучеником. И его присутствие здесь мне очень приятно…

Старик снял плащ, и Баллас увидел под ним синий балахон и амулет Скаррендестина, висящий на шее. Он вздрогнул и начал подниматься с кровати.

– Лежи тихо, – сказал старик, – а не то швы разойдутся.

– Ты священник, – выдавил Баллас.

– И не из последних. Как иначе мне бы удалось вывезти тебя из-под носа у стражей? Это потайная комната под собором Грантавена. А меня зовут отец Рендейж. – Старик кинул плащ на низкий столик. Из матерчатой сумки вынул пузырьки и повязки. – У тебя нет причин доверять мне. Ты – преступник навлекший на свою голову Эдикт Уничтожения, а я – священник Церкви Пилигримов. Я обязан желать тебе смерти и тысячи мучений. – Старик помедлил. – Но не желаю.

– Почему же? – простонал Баллас, все еще пытаясь сесть. – Потому что я смиренный последователь Четверых.

– Да. А я – беглец, грешник…

– Я последователь Четверых, – повторил Рендейж, выделяя голосом последнее слово. – В первую очередь. А уж потом священник и служитель Церкви. Я повинуюсь воле Пилигримов, а не Благих Магистров. В тех случаях, когда они не противоречат друг другу, я доволен, и жизнь моя проста. Но если они расходятся во мнениях… Я склоняюсь перед священным, а не земным. – Он указал вверх, но не на потолок, а словно бы на то, что над ним. – Пилигримы говорили: «Не запирайте двери своих церквей, ибо никому из людей не заказан путь в Дом Четверых. Грешник и праведник шествуют рука об руку, и суд земной не властен над ними. Лишь Четверо в Лесу Элтерин будут мерить добро и зло человеческие». – Он перевел дыхание. – Здесь ты в безопасности. Не знаю, правда, надолго ли. Скоро начнут проверять и священников – вопрос лишь когда. Магистрам эта идея не очень-то по вкусу: все поймут, что в Церкви нет единства. Но рано или поздно они вынуждены будут пойти на такой шаг.

Баллас посмотрел на Рендейжа долгим взглядом.

– Ты доставил меня сюда, ты меня лечишь, так? – Да.

– Что будет, если об этом узнают?

– Меня будут пытать, – сказал Рендейж. – Потом казнят.

– Очень может быть, что тем все и кончится, святоша.

– Я рискую жизнью, – согласился Рендейж, – зато спасаю свою душу. – Он вздохнул. – Ты голоден? Хочешь пить?

Баллас кивнул. Священник вышел из комнаты и вернулся с бутылкой вина и куском говядины. Баллас вгрызся в мясо, потом открыл бутылку и сделал порядочный глоток. Вкус показался знакомым, но он не мог вспомнить, где пил подобное вино.

– Сейчас мне нужно идти, – сказал отец Рендейж, – но мы поговорим позже. Я кое-что хотел бы с тобой обсудить. – Он помедлил, глядя на Балласа. – Ты свободен. Я не собираюсь удерживать тебя здесь насильно. Впрочем, должен сказать: в Грантавене нет более безопасного места. Выйди наружу – и ты станешь добычей стражей. Останься – и я гарантирую тебе защиту. Твои друзья проявили благоразумие и не стали покидать собор. Они в соседней комнате. Если хочешь, можешь с ними поговорить.

Рендейж кивнул и вышел из комнаты. Баллас жевал мясо и отхлебывал из бутылки. Он чувствовал боль в животе и ощущал, как при каждом движении натягиваются швы. Баллас поглядел на череп мученика, белеющий в нише, а затем встал с кровати и поплелся к двери.

В соседней комнате тоже оказались черепа, но здесь их были десятки. Они лежали на полках, устроенных в кладке. Баллас невольно вздрогнул. Показалось – пустые глазницы наблюдают за ним. Словно он оказался в толпе мертвецов, следящих тем не менее за каждым его шагом…

Здесь горели масляные лампы. Люджен Краск и его дочь сидели на одеялах. Лицо Эреш потемнело от кровоподтеков, один глаз заплыл, губы были разбиты. Тут же, на стуле в углу, примостился Джонас Элзефар. Он глянул на Балласа с непонятным выражением лица.

Люджен Краск поднялся на ноги.

– Отец Рендейж настоял, чтобы ты спал в другой комнате. Он решил, что негоже человеку поправлять свое здоровье в таком месте… Это ведь склеп. Конечно, было бы не очень приятно тут очнуться, как полагаешь? – Он нервно улыбнулся. – Я сказал, что ты не робкого десятка и вряд ли испугаешься нескольких костей. Но Рендейж настоял на своем. Так что здесь поселились мы. Жутковато, должен признать. Зато мы в безопасности.

Баллас отпил из бутылки.

– Священник сказал: тебе повезло, – продолжал Краск. – Кинжал, по счастью, не задел ничего серьезного. Так что ты поправишься, от раны не останется и следа, кроме шрама. Но это не беда. Следы боев украшают мужчин, не так ли?

Не обращая внимания на болтовню Краска, Баллас прямиком направился к переписчику.

– Мы заключили сделку, – сказал он, в упор глядя на калеку – я все сделал. Твои хозяева мертвы.

– Знаю, знаю, – кивнул Элзефар. – Я видел труп Каггерика Бланта. Великолепное зрелище. Это меня вдохновило…

Баллас не мог понять, говорит Элзефар серьезно или иронизирует. Между тем Люджен Краск возмущенно уставился на переписчика.

– А те несчастные, которые заживо сгорели в доме? Пожар тоже был великолепным зрелищем?

– Мы уже говорили об этом, – устало сказал Элзефар. – Ты проспал почти двое суток, Баллас. И все это время твой друг пылал праведным гневом. Да, я поджег барак. Да, многие погибли. Краск не может понять, что мои коллеги в полной мере заслужили такую смерть. Эти «несчастные» глумились надо мной. Много лет изо дня в день они потешались, дразнили меня, оскорбляли. Смеялись над моими увечьями. Я не могу ходить. Я не могу бегать. Ни одна женщина не взглянет на меня иначе как с отвращением. А им все это казалось очень забавным. Если б вы только слышали их шуточки. Каждая острее того клинка, что воткнулся Балласу в брюхо…

– Ты спалил их заживо! – рявкнул Краск.

– А их насмешки заживо сжигали меня, – сердито сказал Элзефар. – Что ты можешь знать о моих страданиях? Тебе невдомек, каково это – быть калекой. – Он шлепнул ладонью по колену своей бесполезной ноги. – Прожить всю жизнь, не умея бегать, прыгать… гулять по холмам, плавать в реке. Я был проклят с самого рождения, хотя ничем не согрешил. И все же я страдаю. С какой стати?

Переписчик помолчал, потом досадливо махнул рукой.