Птицелов - Юлия Остапенко

Марвин сел, упёрся локтями в колени и, опустив голову, вцепился в волосы руками.

— Всё так… запуталось, — медленно проговорил он. — Да, наверное, я сделал… что мог тогда. А потом… потом я просто уехал. Я ничего не мог сделать, когда он убил её, а потом думал только о том, что надо забрать её тело оттуда… и похоронить по-человечески. Я думал, что если не сделаю для неё хотя бы этого, любая месть… будет…

Он смолк, задохнувшись, и просто не знал, что сказать дальше — какой была бы эта месть? Неправильной? недостаточной? бесполезной? Или всё дело в том, что Марвину не хотелось мстить Лукасу из Джейдри за Гвеннет? Ему хотелось мстить только за себя, за то, что он чувствует, чего чувствовать не должен…

— Ты его не убил? — донёсся до него голос, далёкий, тихий, и хотя он явно принадлежал Петеру из Локрида, Марвину показалось, что это голос самого Единого. — Ты мог до него дотянуться и… не убил?..

«ДА!!!

Да, проклятье, да, да, да!!! Я не убил его. Зачем его убивать, если ему от этого не станет даже вполовину так больно, как мне?! Тут нужно что-то другое, но я не знаю, что. А объяснить мне может только он. И пока он меня не научит, я не стану даже пытаться. Хоть ради Гвеннет, хоть ради кого угодно в этом трижды проклятом мире».

Марвин почувствовал чью-то руку на своём плече и вздрогнул, но, вскинувшись, увидел перед собой не голубые, а карие глаза — и внезапно ощутил дикое, разрывающее на части разочарование.

— Твою невесту убил тот человек из Балендора?

— Убирайся, — сказал Марвин.

Петер убрал руку с его плеча. Встал, молча вышел, прикрыв за собой дверь. Марвин какое-то время слушал его удаляющиеся шаги. Потом подумал: должно быть, из этого Петера мог бы получиться хороший друг. И сразу за этой мыслью пришла другая, произнесённая в его голове незнакомым желчным голосом: любопытно, а что бы по этому поводу сказал Лукас? Что-нибудь вроде того, что лишь по молодости можно делить людей на тех, кто мог бы стать твоим другом, и тех, кто нет…

Марвин лёг на спину, сцепив пальцы на затылке, и стал смотреть в потолок.

Этой ночью сон к нему так и не пришёл.

Лукас вырос в семье, принадлежащей к сословию, где религиозность считалась проявлением хорошего тона. Быть может, именно поэтому он был столь категорически нерелигиозен. Во времена его юности это значения не имело — в конце концов, сорвиголовой и богохульником был даже Дерек, и Лукас ни разу не видал, чтобы он, назвав своего сюзерена старым пердуном, виновато осенял себя святым знамением. Конечно, когда Дерек принял сан, всё изменилось — то есть они по-прежнему напивались и дебоширили, только Дерек теперь всякий раз после драки бегал на исповедь. Они тогда были стеснены в средствах, и пособие, выделяемое орденом патрицианцев своим рыцарям, пришлось юным воинам очень кстати. В какой-то момент Лукас даже едва не поддался на уговоры — но именно тогда-то ему и пришлось выполнить первый заказ святых братьев, и он получил возможность познакомиться с ними поближе. Возможность пришлась вовремя: Лукас поклялся себе, что скорее помрёт с голоду, чем свяжется с этими пройдохами и шарлатанами всерьёз. С голоду он, впрочем, не помер — вскоре ему пожаловали рыцарство, и к этому времени он уже уразумел, что нельзя поносить короля вслух, клясться Ледорубом при патрицианцах и признаваться, что не ходил в храм десять лет. Удивительно было другое: то, что прежде все эти мальчишеские глупости ничуть не мешали ему производить на патрицианцев благоприятное впечатление. Но, наверное, они просто чувствовали в нём потенциал, а потому многое спускали с рук. Потенциал, похоже, чувствовали до сих пор — но спускать богохульства уже станут вряд ли, поэтому, переступая порог храма Первопрестола — верховного храма Единого в Таймене, — Лукас прилежно осенил лицо святым знамением. Ему даже напрягаться не понадобилось: давно вошло в привычку.

А ещё у него вошло в привычку держать при себе отношение к происходящему, особенно если не хочется привлекать к своей особе лишнего внимания. Посему он предпочёл склонить голову, сложить руки на груди и слиться с толпой молящихся. Толпа, надо сказать, была невелика: шёл пятый день Покаянной недели, во время которой каждый истинно верующий в Единого должен был предстать перед его слугами и отчитаться за свои прегрешения, а в награду за явку с повинной получить не столь суровую, как обычно, епитимью. Все истинно верующие обычно собирались в главном храме столицы в первый день Покаянной недели — среди них было немало тех, кто пришёл поглазеть на короля с королевой, преклоняющих колена перед верховным магистром. Лукас и сам бы не отказался от такого зрелища — приятно посмотреть, как склоняется в поклоне главная стерва Хандл-Тера, но к началу молебна он попросту не успевал. И так примчался из Хиртона сломя голову — но и теперь не был уверен, что успел.

Полупустой храм в основном наполняли простолюдины: некоторым всё же хотелось получить прощение не от кого-нибудь, а от магистров святого ордена, самолично принимавших исповеди всех желающих в эти дни. Каторжная работа, должно быть, — целый день кряду выслушивать чужое нытьё. Бедняга Дерек, и как он только выдерживает. Но уклоняться от обязанностей мессер магистр не стал — Лукас в этом и не сомневался, потому по приезде в Таймену и пришёл прямо в храм, даже не переодевшись с дороги. Неучтиво, конечно, по отношению к Единому, но, с другой стороны, разве храм — не первое место, куда по прибытии в город должен бросаться любой истинно верующий? А баня — уже потом.

Чадили толстые синие свечи, под крышей тоненько пел хор мальчиков. Двери храма были распахнуты настежь, приветствуя любого пожелавшего войти, и дым благовоний обдавал стоящих у входа приторно-сладкой волной. Внутри наверняка не продохнуть, и Лукасу не очень хотелось идти в эту душегубку, но выбора не оставалось. Он протиснулся внутрь, окинул взглядом очередь молящихся. Очередей на самом деле было три: в двух из них толпилась чернь, ещё одна, небольшая, состояла сплошь из горделиво озиравшихся мессеров и скромно потупившихся месстрес. Никакого равноправия даже перед Богом, вздохнул Лукас про себя. Ну да в самом деле, благородным мессерам недосуг ждать вместе со всеми — у них брага стынет.

Как и следовало предполагать, Дерек принимал исповедь в третьей очереди — выслушивать простолюдинов предоставили монахам саном пониже. Лукас окунул пальцы в святую воду — талый лёд, привезённый с вершин Хребта Костяшек, где по преданию Святой Патриц впервые встретил Ледоруба. Вода была тухлой и дурно пахла, но Лукас, не дрогнув, провёл мокрыми пальцами по губам и встал в конец очереди, сразу за невысоким темноволосым пареньком, смущённо теребившим в руках мятую шапку. Вот шапка — это хорошо. В Таймене было куда холоднее, чем в южной доле Предплечья — оказывается, он успел привыкнуть к южному климату, и теперь мёрз. В храме, как он и предполагал, стояла духота, но от толстых каменных стен немилосердно тянуло холодом.