Книги: Все тексты - Виктор Шендерович

И сумкой меня по голове: тресь! Тут я сразу в себя пришел.

— Ты что, говорю, старая, «Красной Звезды» перечиталась? Какой я тебе кооператор? Я, может, больше трешки сроду в руках не держал!

Но мне, видно, глуховатая старушка попалась: снова сумкой — тресь! И еще раз — тресь! Гляжу, другим тоже завидно становится. Ну, хоть и без коленной чашечки, а побежал. Бежим мы по проспекту какому-то вдоль транспаранта, я впереди — старуха сзади, сумкой меня по голове трескает.

— Это тебе, — кричит, — за Рижский рынок, за Рижский рынок!

Тут выходят из-за угла два старичка — и к нам. Ну наконец-то, думаю.

— Скорее, — кричу, — дети Магнитки, спасите меня от этой мегеры!

А старички цап меня за руки!

— Рижский?

— Рижский, — кричит старуха, — Рижский!

— Сейчас, — говорят старички, — мы тебе покажем, как от Союза отделяться!

— Отцы, — говорю, — какой от Союза? Я от тещи никак отделиться не могу! Пустите руки, ироды!

— Так ты не латыш?

— Это она латышка, — кричу, — она! А я чечено-калмык!

Ветераны за старушку принялись. А вокруг меня, оглянуться не успел, уже брюнеты какие-то собрались и решают: то ли прирезать меня за то, что армянин, то ли пристрелить за то, что азербайджанец. Хорошо, узбеки выручили: окружили, в сторонку отвели, пальцами тычут и бормочут по-своему. И я от потрясения, поверите ли, понимать начал. Говорят: нет, никакой он не армянин, — турок он — во как смотрит, ну точно турок!

И я снова побежал. Ну жизнь: спереди дети пальцами показывают, сзади узбеки улюлюкают. У какой-то пивнушки поймали меня мужики в косоворотках: им померещилось, что я еврей. Но узбеки объяснили мужикам, что я турок, и мы побежали дальше. Бежим, по национальному вопросу перекрикиваемся. В глазах темно: то ли от усталости, то ли вечер уже…

Ночью, — слава Аллаху! — на узбеков наехали рокеры. А на рассвете, гляжу, хутора кругом, кирхи, а я все бегу, кричу:

— Русский я! Русский!

Тут-то меня и остановили.

— Извинит-те, — говорят, — но здесь не стоит это так — как это говорят по-русски? — рек-ла-мирова-ть.

— Почему? — спрашиваю.

— Секундочку, — говорят, — извинит-те.

И начали совещаться. Сразу видно, культурная нация.

Посовещались, взяли меня за руки за ноги, положили лицом на травку и на спине через трафарет написали:

«КРАСНЫЙ ОККУПАНТ, ВОН ИЗ ПРИБАЛТИКИ!»

На местном, русском и английском.

Развернули, дали всем хутором пинка и замахали вслед трехцветными флагами. И я побежал обратно.

Ну ничего. Страна большая, где-нибудь остановлюсь. Тундры вон навалом, тайгу еще не всю в океан сплавили, в пустыне тоже — чем не жизнь? Нет, жить в стране победившего социализма, я считаю, можно. Лишь бы людей рядом не было. Соотечественников, мать их…

1990

Разносчик радости

Я любимый артист этого народа. Меня узнают на улицах, у меня просят автограф; девушки ждут меня у служебного входа с букетами роз, мужчины пропускают без очереди за пивом. В афишах мою фамилию пишут красными, толстыми, как слоновьи ноги, буквами.

Я приношу людям радость. Я с детства мечтал об этом…

Во втором классе у меня обнаружился абсолютный слух. Августа Францевна Фридберг, получившая свое образование в городе Санкт-Петербурге у профессора Ауэра, ставила мне пальчики и кормила карамельками. Через два года я играл первую часть скрипичного концерта Мендельсона, и когда я играл, на подоконнике распускалась герань и шевелилась традесканция — растения наиболее чуткие к гармонии.

Ясным январским днем меня встретили в подъезде соседские ребята, братья Костик и Вадик. Они отклеили от моих замерзших пальцев футляр со скрипкой, извлекли из теплых недр инструмент и несколько раз ударили им об угол.

Братья не могли больше слышать концерта Мендельсона. Звук, случившийся при ударе инструмента об угол, принес им несказанно больше радости — но тогда я еще ничего не понял.

Они поломали скрипку, а впоследствии обещали поломать и руки-ноги.

Когда меня выписали из больницы, я уже почти не заикался; только сны начали сниться странные.

И тогда я перестал сдавать по тридцать копеек на вонючие школьные котлетки и тайно купил себе тюбики с масляными красками. По вечерам, сбагрив темную математику и мучительную химию, я рисовал то, что мог вспомнить из ночных видений. Дни окрашивались в охру и сурик, сны продолжали сниться; я начал рисовать на уроках — рисовал коней с выпуклыми яблоками глаз и прекрасных обнаженных женщин…

Над женщинами меня и застукала завуч. Когда она сорвала голос и перешла на орлиный клекот, я был отведен к директрисе. Меня хотели исключить из комсомола, но все обошлось выговором с занесением в учетную карточку, вызовом в школу мамы, обобществлением тюбиков и конфискацией моих снов, классифицированных как порнография. Директриса держала листы рисунков, как дохлых лягушек — двумя пальцами и как-то сбоку от себя.

То, что я делал, не приносило людям радости.

Я научил канарейку говорить по-человечески и подарил ее юннатам нашей школы. Юннаты нашей школы на спор с юннатами ПТУ канарейку съели. Я писал стихи — девушки конфузливо прыскали в кулачки, юноши молча били меня ногами. Наверное, мои стихи несовершенны, думал я, закрывая пах и голову. Отлежавшись, я читал им вслух Петрарку, и меня снова били, причем гораздо больнее.

Дома я рыдал в подушку. Я очень хотел приносить людям радость, но не знал как. Я был еще слишком молод для этого.

Сегодня мне тридцать пять лет.

Я приезжаю на свое выступление за полчаса, переодеваюсь и выхожу за кулисы. Потом конферансье выкрикивает мою фамилию, и я выхожу на сцену.

Выйдя, я без помощи рук, одной правой ноздрей, открываю бутылку «Фанты» и, подбросив ее в воздух, ловлю зубами за горлышко. Выпив эту гадость до дна, я — по прежнему без помощи рук — заедаю ее стеклотарой, после чего встаю на одну руку, а другой зажимаю ноздрю и сморкаюсь «Фантой» на дальность.

Обычно к этому моменту зрители уже находятся в состоянии экстаза — они свистят, визжат и выбрасывают вверх пальцы.

Тогда я встаю на ноги, рывком раздираю на груди майку с надписью «PERESTRPОIKA», истошно кричу: «Сукой буду!» — и прыгаю двумя ногами на рампу.

Здесь начинается неописуемое.

На «бис» я снимаю штаны и поворачиваюсь к залу голым задом. Это кульминация. Скрипичный концерт Мендельсона, скажу я вам, сущий пустяк по воздействию.

Кажется, этот Мендельсон вообще напрасно писал его, не говоря о прочем.

Я приношу людям радость. Я с детства мечтал об этом.

Трын-Трава

Максиму Солнцеву

На самом деле все должно было случиться не так.

Если бы этот придурок не попросил карту на шестнадцати очках, девятка пришла бы к моим двенадцати, дилер бы сгорел, и всем было бы лучше — и мне, и придурку, а дилеру все равно, потому что деньги не свои.

И я бы ушел из-за стола, и на улице встретил небесной красоты создание, и на весь выигрыш купил бы цветов, и черт знает чем занимался бы с небесным созданием всю ночь — вместо того, чтобы сидеть в «обезьяннике» после того, как, выйдя из казино, с досады послал в даль светлую милиционера, приставшего с проверкой документов.

Короче, вечер не сложился.

И все-таки, вспоминая ту девятку, приятно думать, что все могло быть совсем по-другому…

Царь Петр Алексеевич третий месяц жил под чужим именем в городе Амстердаме, изучая точные науки, фортификацию и корабельное ремесло. Не забавы ради он мозолил руки на верфях Ост-индской компании — была у него дальняя мысль по возвращении на родину поставить на уши златоглавую, выписать клизму дворянству, дать пендаля боярам — и, начавши с осушения чухонских болот, сделать Расею мореходной державой с имперскими прибамбасами.

Чтоб боялись и на много веков вперед вздрагивали при имени.

Крови — знал государь — будет залейся, но как раз крови он не страшился. Привык с малолетства, что без юшки на родине обеда не бывает, а если праздник без смертоубийства — то вроде и вспомнить нечего. А тут целая империя.

Короче, были у Петра Алексеевича большие планы на жизнь. Но однажды… — впрочем, будем точны. Не однажды, а именно вечером пятого октября 1697 года, возвращаясь в посольство, государь проскочил нужный поворот — и еще минут пять, грезя о державе, мерил сапожищами амстердамские каналы, пока не очнулся в совершенно незнакомом месте.

Желая узнать, где это он и как пройти до дому, царь заглянул в ближайший кабак — и остановился, пораженный незнакомым запахом, висевшим в помещении.

Сладковатый запах этот шел от полудюжины самокруток, тлевших в узловатых моряцких пальцах.

Будучи человеком любознательным, царь прямо шагнул к народу и на плохом немецком попросил дать ему курнуть. Ему дали курнуть, и государь, выпучив глаза еще более, чем это организовала ему природа, в несколько затяжек вытянул весь косяк. Хозяин косяка попробовал было протестовать и даже схватил царя за рукав, но получил по белесой башке русским кулаком и, осев под стол, более в вечеринке не участвовал.