Бумажная оса - Лорен Акампора

увидела, как поменялось их выражение, почувствовала импульс признания, точно он шагнул мне навстречу.

– Je peux vous aider, mademoiselle?[61] – спросил он голосом, глубину которого можно было сравнить лишь с глубиной моря.

Я замешкалась, потом произнесла тонким, будто птичьим, голосом:

– Надеюсь, я не сильно помешала?

Амара извивалась в моих объятиях, выгибая спинку, как кошечка. Вблизи белоснежная кожа Перрена напоминала бумагу с мелкими помятостями. Он пристально посмотрел на меня, и я прищурилась от яркого свечения его глаз.

– Мы с вами раньше встречались? – удивленно спросил он.

На мгновение мне показалось, что нас поместили в какую-то теплую и вязкую жидкость и мы парим в ней как в невесомости. Ощущение близости, некой связи, пробирающая до костей дрожь только подтвердили мои давние убеждения. Он открыл дверь, и я вошла внутрь именно так, как я много раз делала это во сне. Войдя в дом, я села на золотистый диван, расположенный в точности там, где он должен быть. Он сел напротив меня в кресло с подлокотниками оттенка дамасской розы. Посмотрев вверх, я увидела знакомый потолок, хрустальную люстру и потолочную розетку с лепниной из гипса в форме короны, напоминающей свадебный торт.

– Думаю, вы прошли долгий путь, – с пониманием произнес он. – Зачем же вы здесь?

В его глазах читалось ожидание, и я почувствовала, что он уже и так знал ответ. Вынув из рюкзака свои работы, я протянула их ему. Мы сидели в уже знакомой мне комнате, где Перрен принялся внимательно рассматривать мои иллюстрации сатиров, моста, диванчика. Он вглядывался в мои детальные эскизы дивана, на котором я сидела, кресла с подлокотниками, потолочной розетки, люстры. Он смотрел на изображения детей и часов, неторопливо изучая каждую страницу.

Лежа у меня на коленях, Амара уткнулась в них лицом в поисках груди и захныкала, и я приподняла блузку, чтобы покормить ее. Я сделала это не колеблясь, инстинктивно, уверенно. В этом не было ничего постыдного. Я ощущала безграничную легкость, уверенность, что меня понимают, и что бы я ни делала или ни говорила, это никого не шокирует, не оскорбит и не удивит, словно я была в объятиях высших сил.

Закончив рассматривать мои работы, Перрен спросил, собираюсь ли я остаться.

– Собираюсь, – утвердительно ответила я.

– Хорошо, – быстро среагировал он.

На этом вопросы закончились. Оставался лишь один – деньги, но ты знаешь, что их было достаточно.

В задней части дома находится комната со множеством часов, часть из которых идут в обратную сторону, а некоторые вообще стоят. Именно в этой комнате Огюст хранит свои папки с детскими рисунками, неимоверное количество стопок, сложенных одна на другую. Какие-то работы принадлежат его собственным детям, а какие-то нарисованы детьми из Ризомы.

Рисунки детей самого младшего возраста пробуждают в нем особые чувства. Подлинные образы из их ночных кошмаров, довольно частые сны о животных. Эволюционные, стихийные. Он никогда не упоминает об этом в интервью, поскольку использование чужих образов из сновидений может быть ошибочно принято за воровство или обман. Но он знает – и я это знаю, – что в этом нет ничего преступного. Настоящий художник не может быть вором. Он – пользователь, изобретатель, волшебник. Ты тоже это знаешь, Элиза. Ни один художник не может быть вором, в отличие от актера.

Он усыновлял детей со всего мира, даруя им свободу. В доме находится множество маленьких студий, где они могут рисовать и раскрашивать. По сути, это и есть детский сад для одаренных детей. Все его дети необыкновенно красивы, эксцентрично одеты в придуманные ими самими наряды или обнажены, и они всегда чем-то заняты. Всего в доме двенадцать детей разных возрастов и цвета кожи. Поскольку ему нравится иметь хотя бы одного младенца, он непрерывно находится в процессе усыновления.

Теперь у него есть Амара и я. Он не задает вопросов, не хочет ничего знать. Наше взаимопонимание безусловное. Мы с ним одной породы, не такие, как все, не пригодные для жизни в обществе. Но мы можем выжить в глубоких пещерах нашего воображения. Мы возвышаемся над толпой, воплощая наши идеи в жизнь. Я собираю образы, а Огюст пускает в ход свои магические силы. Сейчас он снимает мой фильм о бассейне. Он соорудил декорацию двора с бассейном на открытом воздухе и подыскивает актеров на роль женщины, отказывающейся выходить из воды, и мужчины, которого она бросила. Несмотря на то что мое имя – ни старое, ни новое – не будет упомянуто в фильме, он все равно принадлежит мне по праву.

Огюст очень похож на меня – такой же замкнутый, тихий и непостоянный. Он остался жить в доме на холме. Я живу в деревянном коттедже у озера, который он купил и обставил для меня. Коттедж напоминает декорации к фильму в лучших традициях Швейцарии. Закрывать ставни, пытаясь спрятаться от ослепляющего сияния озера, жить вместе с Амарой – или Бриэллой, как ее сейчас зовут, – это словно получить тайное причастие. Отрастая, волосы Амары превращаются в изумительные локоны, по-прежнему оставаясь чернильно-черными и так похожими на мои. Ее кожа настолько светлая и прозрачная, что на ней отражаются все эмоции: кровеносные сосуды рисуют вишенки как знак удовольствия и алые пятна разочарования на ее личике. В остальном она совсем не похожа на тебя.

Просыпаясь, малышка смотрит на меня взглядом из другого измерения, словно выплывает из гущи подводных лесов и городов. В такие моменты я вспоминаю себя ребенком. Я вспоминаю грязный мичиганский снег, жареное мясо с майонезом, часы, проведенные в одиночестве в своей спальне, и мрачное будущее, которое, казалось, было предначертано мне. Я думаю о загнивающих в своем трейлере Шелби и Бриэлле, которым никогда не придет в голову никуда уехать. Им никогда не понадобятся заграничные паспорта; они никогда не подадут заявление и не узнают, что на самом деле у них уже есть паспорта и что они живут в Швейцарии.

Мы безумно благодарны за наш остров, некогда служивий пристанищем самому Юнгу здесь, в Кюснахте, остров за гранью времени. Мы с Амарой изучаем французский и немецкий языки. Я даю ей все то, чего ты для нее хотела: детство вдали от суеты, камер и таблоидов, невежества Голливуда, точно гноящейся раны Америки. Вместе мы бродим по извилистым улочкам Швейцарии, изучая названия вещей, исследуем горную флору. Натыкаясь на необычный камень, я останавливаюсь, чтобы поднять его, и кладу его ей в руку. Кто знает, какой смысл он таит? Я знаю, что эти ранние моменты детства священны, они являются основой