Бессильная - Лорен Робертс

Поэтому я делаю то, что у меня получается лучше всего — отражаю удары.

Я прочищаю горло, наклоняюсь вперед и хватаю свою потрепанную рубашку. Вылив остатки мази на ткань, я осторожно прижимаю ее к ране. Она шипит, и ее глаза переходят на мои, полные огня, который заставляет меня усмехнуться. — О, это еще не самое страшное, дорогая. Мне еще нужно зашить тебя.

Она выравнивает свое дрожащее дыхание, длинные ресницы трепещут, когда она спрашивает: — Зачем ты это делаешь?

Очень правильный вопрос, хотя я не намерен отвечать на него, пока не получу ответы на свои вопросы. Я беру жестоко тупую иглу и начинаю кропотливый процесс продевания в нее толстой медицинской нити. — Почему бы мне не задавать вопросы? — Мой взгляд устремлен на нее, непреклонный и бесчувственный. Но это просто еще одна маска, поскольку я сейчас киплю от ярости.

— Кто из них сделал это с тобой? — Ее глаза распахиваются, она выглядит такой растерянной и неуверенной в себе, какой я ее еще никогда не видел. Но она быстро оправилась, издав дрожащий смешок.

Пэйдин поворачивает голову в сторону и смотрит на меня с того места, где лежит на подстилке из мха, грязи и листьев. — Это не имеет значения. — И это единственный ответ, который она сочла нужным дать мне, прежде чем откинуть голову назад, к звездному небу, висящему над нами, избегая моего взгляда.

Мои пальцы находят ее подбородок, и я снова поворачиваю ее лицо в свою сторону, чтобы посмотреть ей в глаза: — Я спрошу еще раз. Кто сделал это с тобой?

Моя рука все еще держит ее подбородок, ее сильную челюсть, пока она держит мой взгляд и говорит: — Почему тебя это волнует? — Затем она горько смеется, звук вибрирует под моими пальцами.

— Потому что я не терплю, когда моими игрушками играют.

Ей это очень не понравится.

— Твоими что? — Она останавливается, ее глаза тлеют, ее вспыльчивость возрастает. — Это то, за что ты меня принимаешь? Какую-то игрушку, с которой можно играть?

— Да. И, очевидно, довольно хрупкую.

Чума, если я уже не попал в ад, то теперь попаду.

Она брызжет слюной. На самом деле брызжет. Я никогда раньше не видел ее в такой растерянности, и должен сказать, что это очень забавно. — Что, черт возьми, с тобой не так? О, так ты думаешь, что я хрупкая? Я тебе сейчас покажу, насколько я хрупкая…

— Вот так, — спокойно говорю я, пресекая ее угрозу. — Первый стежок всегда самый страшный, особенно с учетом того, насколько тупая эта игла.

Она моргает и закрывает рот, когда смотрит вниз и видит иглу, которую я воткнул в рану, даже не заметив этого, слишком злая, чтобы почувствовать боль. Именно на это я и надеялся.

— Ты… ты…

Она снова шипит, и я любезно заканчиваю за нее. — Умный? Неотразимый?

— Расчетливый, самоуверенный и совершенно высокомерный ублюдок, — надулась она. — Именно это я и хотела сказать.

На моих губах заиграла улыбка. — Приятно видеть, что ты чувствуешь себя достаточно хорошо, чтобы оскорблять меня. — Я снова беру иглу и сжимаю кожу вокруг ее раны, готовясь сделать еще один стежок при свете костра.

— Ты отвлек меня, — бормочет она, как будто все еще воспринимая информацию. Затем она со смехом добавляет: — Ты отвлек меня тем, что был ослом, но тем не менее это сработало.

Я бросаю на нее короткий взгляд, прежде чем сказать: — Да, я был ослом. И я хочу, чтобы ты знала, что я не имел в виду то, что сказал. — Я ввожу иглу в ее кожу, используя свои слова как еще один отвлекающий маневр, хотя она все еще издает слабое шипение от боли. — Ты не игрушка, тем более нежная.

Она наблюдает за моей работой, и я заставляю себя не растаять под ее горящим взглядом. — Расскажи мне о доме. О Луте, — говорю я, пытаясь отвлечь ее от мыслей об игле, пронзающей ее кожу.

— Лут не был для меня домом. — Она молчит, и я замечаю, что она жует внутреннюю сторону щеки, прежде чем продолжить. — Когда-то у меня был дом. Там были только я и мой отец, но… но мы были счастливы. — Она вздрагивает, когда я делаю очередной стежок, но ее следующие слова так же тупы, как игла. — А потом он умер, и моим домом стала Адена. Мы вместе зарабатывали на жизнь в Луте. Она сделала Лут достойным жизни.

— Как долго ты жила на улице?

— Пять лет. Мне было тринадцать, когда умер мой отец, и с тех пор я живу в куче мусора, которую Адена великодушно назвала Фортом. — При этом она горько смеется. — С тринадцати до пятнадцати лет мы вдвоем едва выживали. Но потом мы выросли. Мы разобрались во всем и вошли в рутину, которая позволяла нам быть сытыми и одетыми. У каждой из нас были свои навыки, которые помогали нам выжить.

Я позволил ей вникнуть в свои слова, в свою историю. Я молча гадал, что случилось с ее отцом или матерью. — Значит, отец научил тебя драться? — с любопытством спрашиваю я.

— С самого детства. Он знал, что моя способность не может быть использована физически, поэтому следил за тем, чтобы я никогда не была беззащитна. — Ее голос дрожит, когда я ввожу иглу в самую глубокую часть раны. Ее рука поднимается и хватает меня за предплечье, ногти впиваются в кожу, и она прикусывает язык, чтобы не закричать от боли.

— А кинжал, который ты так любишь носить на бедре, — прочищаю я горло, — это был твоего отца?

— Да, так и было. — Ее смех натянут. — Полагаю, ты должен благодарить его за мои склонности к насилию.

Я поднимаю взгляд и усмехаюсь, прежде чем сказать с опаской: — А твоя мать…? Должен ли я благодарить ее за какие-то твои замечательные качества?

— Умерла. — Ее тон ровный. — Она умерла от болезни вскоре после моего рождения. Я никогда ее не знала. — Я вспоминаю Китта и то, как его мать умерла подобным образом — трагедия, которую они оба разделяют.

Ее хватка на моей руке только усиливается, пока я продолжаю вводить иглу в ее кожу, медленно пробираясь к концу раны. Ее глаза закрыты от боли, она отказывается плакать или даже кричать.

Такая упрямая. Такая сильная.

— Еще немного, Пэ, — дышу я. Она вздрагивает, и я не пропускаю это движение. То ли от боли, то ли от того, что я наконец-то произнес ее имя,