Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Караваева

— А по мне, оба злорадцы и злоречивы, — говорил Федор, — с обоими ухо востро держи.

Федор уже научился обходить мелкую вражду воевод. Вот почему он, будто от себя, от «мужицкого косолапства» и «по простоте» вылезает вперед, просит «дозволить слово молвить», а сам нередко предлагает вниманию воевод их же приказы, которые он крепко хранил в своей емкой памяти.

— Ястреба дерутся, а молодцам перья достаются, — и то, парень, ладно. Попомни: солоно тут нам, народу, придется, ох, солоно! Воеводы уж больно притчеваты да спесивы — и надобно нам своим розмыслом жить, а то, пожалуй, толки воду на воеводу!

Федора прервал Слота, прибежавший в трапезную прямо со стен: воевода Долгорукой «ото сна встать изволил» и требует «доглядчиков на свои очи».

Князь Григорий сидел в кресле чернее тучи. Он хмуро выслушал донесение Федора и Данилы о том, что они видели во вражеском стане.

Все пути и дороги заняты врагами, всюду расставлены заставы. Враг спешно укрепляется — на горе Волкуше, на Терентьевской, Круглой и на Красной горе возводят туры, откуда и будут обстреливать крепость со всех сторон.

— Ну, а «трещера» окаянная иде будет стоять? — нетерпеливо спросил воевода.

— Насупротив западной стены, воевода, тако я размышляю: дабы посередь стену пробивать, — отвечал Федор, — ляхи чают в самое сердцевое место боем огненным стрелять, чтоб стены до времени порушить можно было. Думаю я, воевода…

— Буде! — грубо прервал князь Григорий. — Развякался больно! Уж не в меру говорлив ты, пушкарь. Наперед бояр с мужицким рылом своим суешься…

Воевода еще поорал, отводя душу, а потом приказал приготовить все на стенах, а затемно пойти опять «на проведку», чтобы точно узнать, сколько у врагов пушек и пищалей.

— Вот, возьми его! — говорил спустя час Федор Шилов; в басовитом его голосе звучали презрение и обида. — Гляди, еще мало поработали мы с тобой, Данилушко. Внове на проведки пойдем, смертушки понюхаем, — ить по чужу голову идти — свою нести. А воротимся — и словом добрым нас не приветят.

— Эко-сь!.. — усмехнулся Данила. — Кто над нами, те все с рогами. А смерть все дни за нами ходит… А если не привечают нас, грешных, господь с ними, с гордыней их, — мы для миру, для бога тщимся.

— Ладно, парень, ты еще мало смертей видал, — сказал Федор. — Вот воры да ляхи как учнут стрелять да бесперечь стены наши рушить — то-то о животе затоскуешь!

В ночь с 25 на 26 сентября Федор и Данила, переодетые, пробрались еще дальше в лагерь врагов и к утру принесли новые вести.

Вокруг Троице-Сергиевых стен собрано тридцать тысяч войска: ляхи, тушинские изменники и несколько казачьих полков. Предводители войск у них: Ян Сапега, Лисовский, князь Вишневецкий, Тышкевич и другие. Пушек и пищалей у врагов шестьдесят три.

Но в Троице-Сергиевой крепости разных пушек наберется около ста, в полтора раза больше.

Князь Григорий совсем «взыграл духом», похвалил «доглядчиков» за удачную «проведку» и приказал выдать обоим из своего погребца по жбану броженого кислого меду.

Обсасывая после медовой влаги длинные сивые усы, Федор сказал с задумчивой усмешкой:

— Истинно меда у князь-Григория знаменитые… однако, парень, способнее было б новы сапожонки мне пожаловать… Ну, да что ж — досталось молодцу от орла перышко — и тому радуйся… Пойду-кось я, сосну малость, иди и ты…

Федор пошел в пушкарскую избу, а Данила к себе. Проходя мимо Успенского собора, Данила увидел Тихонова Алексея, монастырского скорописца. Наклонившись вперед, Алексей слушал женщину в желтой душегрее и малиновом платке, наброшенном поверх парчовой шапочки. Данила увидел кончик черной брови — и сердце в нем забилось. В эту минуту Ольга обернулась. Данила замер на месте — глаза Ольги смотрели прямо на него.

— Поди, Алешенька, поди, братец, опосля изольюся пред тобою, — сказала она скорописцу, не спуская с Данилы притягивающего взгляда. Алексей отошел, а Данила, как во сне, коснулся ее руки. Она придвинулась к нему, и губы ее по-детски жалобно дрогнули. Данила вдруг заметил, что она осунулась, побледнела, а запавшие глаза, окруженные черными кольцами, лихорадочно блестели.

— Не бойсь… ноне уж не побежу… — и рот ее опять жалобно дернулся.

— Али занедужилось с перепугу-то? — робко спросил Данила. — Где место-то себе нашла, Ольга Никитишна?

— Есть место, да неулежно, свет ты мой!

— Аль хлад да ветер пробирает?

— Ох, свет ты мой недогадной! Нет, сердце мне спокоя не дает, дума головушку подымает…

Ольга на миг остановилась с искаженным лицом, закрыла глаза и стиснула грудь.

— Ой, нету моей моченьки постылого терпеть!

Она торопливо, как в бреду, стала рассказывать о своем муже.

— Постылой! Ненавистной! — бесслезно всхлипывала Ольга. Шумный табор человеческих несчастий, среди которого она шла эти дни, криками и стенаньями своими будто возбуждал в ней гнев и смелость.

Слаще бы ей смерть неминучая, чем жизнь с Осипом. По сиротству, по бедности окрутили ее за него. А она поддалась уговорам, надоело ей жить попреками дядьев и подачками большой золотошвеи. И будь она проклята, Варвара эта востроязыкая, бессовестная монашеская женка! Знал Осип, кого купить, — ведь у Варвары корысть душу съела. А уж у Осипа-то не душа, а отпетый торг-купилище, где только и слышно, как деньга звенит. Когда по улице стар и мал бежали к монастырю и пожарище уже достигало их дома, Осип еще бегал по сеням и горнице, собирая узлы. А Ольга только видела перед собой растворенную дверь и распахнутые настежь ворота. Она убежала в чем была, не слыша за собой яростных криков Осипа. Разыскав ее на монастырском дворе, он попрекал ее, что она-де не помогла мужу «кровное добро спасти», что она неблагодарная жена, которая «убегла, яко иноверица и бесстыдница, дому разорительница».

— А чего моего в том дому бывалося-осталося? — и глаза Ольги дерзко засияли. — Только и было там моего, что дума, слезьми омытая, да тоска по тебе, Данилушко… Видно, бог мне судил по ближности с тобою быть…

Ольга вдруг широко перекрестилась на позолоченные главы Успенского собора.

— Царица небесная, прости мя, грешную…

И, не успев снять со лба крепко сложенные пальцы правой руки, Ольга сказала одним духом:

— Вона, какой ты стал воннушко боевитой, заслонник ты наш, надежа верная!

Чему-то своему усмехнулась, подняла ресницы и глянула — как подарила.

— Ольгушенька!..

Данила, вдруг осмелев, протянул к ней руки, но она быстро отошла, скрылась, как сон.

Данила смотрел перед собой, еще с трудом понимая, как все это могло произойти. Он невольно украдкой ощупал себя: красно-рыжий стрелецкий кафтан, пожалованный воеводой Долгоруким, ловко охватывал его плечи и широкую твердую грудь.

Из-под навеса десятка четыре стрельцов тянули лямкой верховые пушки и мозжиры[85]. Высоченный детина в новом стрелецком кафтане (он был ему коротковат), возвышаясь над всеми льняной кудлатой головой, тянул канат и певуче-весело покрикивал:

— Э-э-ох-х, ребятушки, ишшо да ишшо!.. Э-эх, да навалимся разо-ок!

Данила ухватился за канат — и увидел Ивана Суету. Тот изумленно крикнул:

— Эвося! Данилушко!.. И ты в боецком деле робишь?

Когда стрельцы остановились передохнуть, Иван Суета ласковым шлепком широкой ладони огрел Данилу по загривку.

— Вот те и служка-монастырщик! То было да сплыло… Дай-кось, погляжу на тебя, боистой сокол! Ей-ей, воинствовать родила тебя мать твоя — уж буде тебе в иночьих рубах [86] задарма пропадать.

Иван Суета рассказал, что воеводы собирают на стены не только молодых и пожилых мужчин, но и крепких стариков. Никон Шилов и Слота тоже на стены ушли.

— А там, на стенах-то, Федор Шилов, пушкарь, нас на подмогу пушкарям и затинщикам поставил. Уж ведомы мне пушки: «медведь», «бык»…

— А мы с Федором-пушкарем уж дважды на проведки ходили и весь их устрой выглядели, — с невольной гордостью сказал Данила. Уже не в первый раз за эти несколько дней, что перевернули жизнь многих людей, Данила Селевин ловил себя на этом манященовом чувстве перемены. Да неужто это он, Данила, еще совсем недавно с покорностью выполнял любую, самую черную работу, которой даже многие постриженники избегали? Не ему ли, Даниле, казалось, что все другие пути в его жизни накрепко заказаны?

«Чудно! — подумал Данила, пробираясь между возами с крестьянскими пожитками и плачущими ребятишками. — Чудно!»

Едва он вышел к Успенскому собору, как увидел брата Осипа. Немытый, взлохмаченный, распоясанный, смотрел он на Данилу с голодной и злобной тоской.

— Вона как наш-от тихонькой преуспевает!.. — сказал Осип, скаля белые, как кипень, зубы. — Добры люди все сребро да злато, да все нажитое добро да домы свои теплые хозяйские кинули… а иные уж в Стрельцовы кафтаны обрядилися!