Гномики в табачном дыму - Тамаз Годердзишвили

— Четыре — четыре — в мою пользу.

— Хорошо. Иди прими душ… — Реваз перевел дух. — В музей идем.

— В археологический?

— Да.

Они вышли из дому, Реваз запер входную дверь. Разодетые, довольные, они не спеша шли по улице.

— Я проголодалась, — сказала Ция.

— Пообедаем в каком-нибудь ресторане.

День был знойный.

В музее Реваз не удержался, чтобы не высказаться Ции:

— Все музеи похожи друг на друга. И знаешь чем? В них всегда какая-то леденящая душу тишина и какой-то холодный покой, а главное, особенный запах. Это запах экспонатов, старых вещей, они испускают холод давно минувших времен, именно от них эта торжественная, суровая тишина. Признаюсь, музейная атмосфера давит на меня, гнетет. Я кажусь себе ничтожным и начинаю жалеть себя. Мой труд, моя деятельность представляются мне ничего не значащими, незначительными. Почему? Потому что здесь я осознаю, сколько сделали другие! Счастливцы! А мы, что делаем мы, моя Ция?

Ция понимала — возражать ему в эту минуту нет смысла.

— Что мы создаем? — продолжал Реваз. — Ты вот так молода, а знаешь одиннадцать языков, все восхищаются тобой, твоими мучениями, да, мучениями. Я тоже что-то поделываю, бьюсь над какими-то проблемами, да, я точно выразился — бьюсь. Но решу ли я их?

Ция знала, Реваза недолго будут терзать сомнения, но ей приятно было лишний раз услышать, что он не удовлетворен достигнутым, поэтому не оспаривала его слов.

А Реваз был уже в другом конце зала и невесть в который раз читал полюбившиеся ему слова надгробия: «Я — Серафита, дочь Зеваха, младшего питиахша царя Парсмана, супруга могучего Иодмангана, много побед одержавшего, управителя двора царя Хсефарнига — сына Агриппы… Горе, горе тебе, молодой, столь хорошей и красивой, что не было ей подобной. И умерла она на двадцать первом году».

— Здесь недостает одного слова, хочется, чтоб было написано: «И потому умерла на двадцать первом году». И могло ли быть иначе: она чудо и не должна была принадлежать одному Иодмангану.

— Наверное, была очень красива.

— Да, необыкновенно.

— Нравится тебе?

— Ревнуешь?

Реваз взял Цию за руку, повел дальше.

— Взгляни на картлийское[20] жилище IV—III тысячелетий до нашей эры. Пожил бы ты в этой лачуге, поглядела бы, что ты создал в ней.

— Меня вполне устраивает мой дом.

— Неужели?!

— Почему насмехаешься?

— Вспомнила, как хозяйничаешь в своей сверкающей кухне. Поглядела бы, как ты приготовил кофе на очаге посреди жилья.

— Наши предки не баловали себя кофе.

— И несмотря на это, лучше тебя фехтовали.

— Да я и не подниму этот меч. Выродились мы незаметно.

Из соседнего зала донесся голос экскурсовода. Слова звучали невнятно, подобно молитве. Они замолчали, хотя и тянуло поговорить.

Среди экспонатов им бросилась в глаза фигурка обнаженного мальчугана, и такой реальной представилась эпоха язычества, с его идолами и богами, с его культом фаллоса, и оба прижались друг к другу и до боли стиснули руки. Им стало смешно. Пожилая хранительница дремала в старинном кресле посреди зала, они на цыпочках миновали ее и вышли из музея.

У дома Ции они остановились и расхохотались.

Потом Реваз сказал:

— Знаешь, Ция, не могу я без тебя.

— Не попадем, — сказала Даро.

— Посмотрим.

У кассы толпилась масса народу.

— Людям повеселиться охота…

— Смешное кино?

— Комедия, да еще французская, — самодовольно улыбнулся Ило.

— А почему наши не снимают веселое кино, смешное?

— Не знаю.

Сеанс начинался — было почти десять. Толкаться в очереди не стоило, билетов все равно не досталось бы.

— Постой тут, я сейчас, — сказал Ило и скрылся за углом.

Заговорил с каким-то пареньком, о чем-то просил его, уговаривал, но ничего не добился. Стоявшая под деревом Даро видела, что Ило уже теряет самообладание, но вмешиваться было бесполезно. Да она и не успела бы. Ило в мгновение ока схватил парня за шиворот и дал ему такого пинка…

— Ты что, полоумный!..

— Покажу тебе полоумного, подонок.

— Чего пристал, мой билет, хочу — порву, хочу — продам!

— Кретин безмозглый! Лучше б учиться шел или работать.

— Успокойся, Ило.

Их окружила толпа.

— Чего пялитесь! А вы бы переплатили втрое за билет?

— Пойдем, Ило.

Люди разошлись. Через минуту-другую Ило развеселился вдруг, рассмеялся.

— За три рубля поллитровку купим, да еще деньги останутся.

— Кипятишься?

— Нет, просто так сказал. Больше не пьем, завязали, Даро? Верно?

— Верно.

Они остановились возле закусочной-автомата.

— Давай по кружке пива… а?

— Давай.

Зашли в пивную. Ило взял у кассирши жетоны и опустил их в автомат. Автомат взвыл и погас. Ило, привыкший к реакции автомата, несколько раз уверенно стукнул его кулаком. Автомат никак не прореагировал. Тогда он нажал на кнопку возврата.

— Невезучий у нас день.

— Оставь, пойдем.

— Что значит — оставь!

Ило нашел дежурного.

— Будь другом, или пива налей, или жетон верни, или деньги.

— Поспокойней, поспокойней, дух переведи.

Дежурный скрылся за автоматом, завозился там.

— Если уж не везет, так не везет.

— Хватит переживать!

— Не могу — вот сюда дошло! — Ило провел ребром ладони по горлу.

Им вернули деньги, и они молча вышли из пивной, заглянули в соседний магазин. Ило купил водку, сунул бутылку за пазуху. Прихватили еще полкило селедки.

Дома Даро живо накрыла на стол, предусмотрительно изорвала газету — вытирать руки.

— У-ух, жжет как! — На глазах у Ило выступили слезы. — Давай пей!

— Не хочу.

— В последний раз.

— Не хочу, чего пристал.

— Ты, это ты-то не хочешь?!

Они выпили.

— Вкусная селедка.

— …

— А кино понравилось?

— Смеешься?! В кои веки вздумал свести и…

— Я, по-твоему, виноват?

— Пораньше сходил бы за билетами, ничего бы с тобой не случилось.

— Чего захотела!

— Ах так? Ладно.

— Не злись, Даро-джан, пропустим-ка еще по одной.

— …

— Давай, а!

— …

— В молчанку играем!

Ило осушил стопку и пересел на постель.

— Ну что, будем сидеть, как сычи. Ладно, извини, слышишь — извиняюсь, — Ило потянулся к Даро.

— Отстань.

— Сладенькая моя…

— Отстань, противный.

— Иди ко мне. Иди в картишки сыграем.

Даро достала из ящика колоду потрепанных карт и расположилась на постели против Ило.

— На что играем?

— Ты все равно не исполнишь.

— На что играем? Женщина решает.

— Мне все равно.

— Сколько карт останется у тебя на руках, столько раз поцелую.

— А я щелкну тебя по носу.

— Согласен.

Ило играл намного хуже Даро, и скоро нос у него побагровел, как перезревший красный перец.

— Даро-джан, дай поцелую тебя, а? — взмолился Ило.

— Выиграешь и поцелуешь.

Ило покорно подставил ей нос и зажмурился.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть…

— Да, да — шесть…

— Семь, восемь…

— Сжалься, хватит!

— Девять, десять, одиннадцать… — Даро в двенадцатый раз щелкнула было Ило по носу, но тот жалостно скривил лицо.

— Ну, бей, не жалей!

— …

— Давай, давай!

— Так и быть, прощаю.

Ило утер слезы.

— Увидишь, что я теперь с тобой сделаю.

— Ничего не сделаешь — поздно уже, первый час.

— Первый?!..

— Да, ступай, тебе спать пора — утром рано вставать.

— Поцелую раз и…

— Ступай, ступай.

Ило нехотя встал. Внезапно попытался схватить Даро, но она ловко увернулась.

— Верткая же! Спортсменкой не была в юности?

— Ступай, отдохни.

— Дай рубаху.

Ило оделся, глянул на себя в зеркале, причесал волосы. Почистил брюки — он намеренно медлил. Потом попросил обувную щетку.

— На свадьбу направляешься?

— …

Не спеша огляделся, поискал глазами кепку, надел ее набекрень и попрощался:

— Счастливо оставаться.

— Всего.

Ило вышел.

Даро бездумно опустилась на постель и, тяжко вздохнув, уронила голову на колени. И не слышала, как отворилась дверь. На пороге широко улыбался Ило. Даро вскинула голову. Ило тихо приблизился к ней, поднял на ноги, заглянул ей в глаза. Женщина не сводила с него взгляда.

— Знаешь что, Даро-джан, делай со мной что хочешь — не могу я без тебя.

Мы часто видим друг друга, почти каждый день, когда я солнечным утром иду на работу через сквер, лежащий на моем пути. Она качает детскую коляску и читает книгу. Я здороваюсь с ней, снимаю шапку, словно намеренно обнажаю лысину. Она улыбается, смотрит на меня непонятным взглядом. Впрочем, я никогда не понимал ее; она была тихой, покорной, во всяком случае я воспринимал ее такой, а на самом деле была, вероятно, иной. И я, наверное, представлялся ей не таким, каким был в действительности, я казался ей воплощением ее мечты.