Гномики в табачном дыму - Тамаз Годердзишвили

Комната обдает меня запахом сырости. Я повалился на постель, уперся ногами в стену. Сколько проходит времени, не знаю. Стараюсь не думать. Очень хочется иногда отдохнуть от мыслей, но это редко удается, начинаешь думать о том, как бы не думать. Чувствую — засыпаю, но вскоре глаза сами раскрываются. Так повторяется несколько раз. Вижу Нану. Спокойное безмятежное лицо, на ней новое платье. Снится мне? Где ей было взять новое платье?! И почему она находится у меня? Нана ходит по комнате. Во сне я никогда ничего не слышу, но сейчас отчетливо различаю ее шаги. Я разом присаживаюсь, натягиваю рубашку. Нана застыла на месте.

Удивительное у нее лицо — на нем отражается любое ее чувство; сейчас оно выдает обуревающее Нану всесильное желание, но на нем и смущение и мольба: не пятнать самого чистого на этом свете — девичьей чести. Как много в этой девушке от разъяренного леопарда и солнечного луча. В эту минуту она скорее похожа на прикованного леопарда, который вот-вот сорвется с цепи.

— Пошли! — предлагает Нана.

— Уходи.

— Пошли со мной.

Я следую за ней.

— Нана, хочешь подарю созвездие Большой Медведицы?

— Хочу.

— Подземный дворец?

— Хочу.

— Райскую поляну?

— Хочу, хочу, хочу!

Тучи упрятали солнце. Надвигается дождь.

Принесли подписать какую-то характеристику и многозначительно заметили: Нана-де возвращается в город. Меня задело. Почему она не предупредила? Не решилась? Перестраховалась?

Нет, ни то, ни другое… Ни за что не выйду ее провожать. Ни за что!

Завели машину.

Не выйду, нет!

Подхожу к окну, распахиваю.

Машина нетерпеливо тарахтит. Отъезжающие громко перешучиваются, прощаются.

— Счастливого пути!

— Угурула!

— Счастливо доехать!

— После вчерашнего дождя в Чангахском ущелье дорога обрушилась.

— Угурула.

— Счастливо оставаться, Перула.

— Прощай, Нана, угурула!

— Спасибо, Перула! А что значит «зовли», обещал же сказать.

— Значит — славная. Славная девочка.

Последние пассажиры забираются в кузов. Водитель стоит на подножке, спрашивает:

— Поехали?

— Езжай, езжай! — разрешает Перула.

— Геолог не выйдет?

— Перула, поди-ка сюда, скажу что-то на ухо.

— Давай, Перула, подтяни к ней ухо, не сумеешь, что ли!

— Ха-ха-ха-ха.

Перула озирается, кого-то ищет глазами, опять шепчется с Наной и несется к моей рабочей комнате.

— Уезжает она, паря, слышишь!

— Пусть уезжает, это ее дело!

— Ты что, паря, угурула ей не скажешь?

— Отстань.

Не верю, что Нана уедет. И боюсь убедиться в этом. Перула убегает. Машина тронулась… Уехали?

— Угурула! Угурула!

«Уехала! Уехала! — молотит в виски. — Уехала! Уехала!»

Загнанно хожу по комнате.

«Что со мной?! Почему не попрощался с ней как положено?! Что я наделал?»

«Уехала! — бьет в виски. — Уехала! Уехала!»

Выхожу во двор.

«Неужели уехала?» Двор пуст. Одни провожавшие стоят, укрывшись под наспех сооруженным навесом из брезента. Собирается дождь. Меня не видят.

Машина скрылась за скалой. Унесла с собой запах бензина и гул мотора. Внезапно я сообразил, что бегу, сломя голову бегу за машиной, и оборвал шаг.

Не вижу, чувствую, что стоящие во дворе застыли, наблюдают за мной. И так ощутимы, так нестерпимы их колюче-насмешливые взгляды в спину…

Я медленно, очень медленно повернул назад — дал любопытным время овладеть собой и разойтись, но ни один не шевельнулся. Медленно, тяжело побрел назад. Они расступились, давая мне пройти. «Шпицрутен… сквозь строй…» — мелькнуло у меня вдруг. Нет, солдаты были добрее. Эти по лицу бьют. Иной откровенный взгляд, взгляд в упор куда мучительнее и больней удара розог. Торопливо захлопнул за собой дверь.

В тот день я очень долго работал. И ночью спал хорошо.

Все началось наутро. «Как одиноки мы тут… Одни», — вспомнились слова Наны.

Я встал, сунул руки в карманы и не спеша направился по шоссе. Недалеко от нашего лагеря, у скалы, где в последний раз сворачивает дорога, я присел на белый валун за кустами.

Что же все-таки произошло? Что перевернуло мне душу? Мучаюсь, хочу разобраться, понять как следует, что случилось? Что мне нужно? Чего я лишился?

Почти каждый день бреду к валуну.

Сижу, думаю…

«Как одиноко мне. Какое одиночество».

Неужели это в самом деле так? Неужели одна девчонка заполняла собой мою душу? И так опустошила разлука с ней? Нет. Я уже тогда знал, что это пройдет. Пройдет? Но я хочу ощущать себя нужным кому-то, любимым кем-то. Как все было очевидно, ясно, просто… Неужели еще какая-нибудь увлечет меня так?.. Ничего… Пройдет это. Пройдет? Да, наверно.

Никогда прежде не испытывал одиночества. Неужели я одинок? Нет! Вокруг люди — близкие, подарившие мне жизнь. Я не забыт ими. Просто увидели, что опасность миновала, что я пришел в себя, и занялись своими делами. Я знаю — дорог им, в глубине души они таят любовь ко мне.

Как земля — богатства в своих недрах.

Я тоже чувствую ее, сокровенную, лелеемую в глубине моего сердца. Даже незнакомые люди любят друг друга, но не ведают этого. Нужен лишь повод, чтобы это проявилось. Я убежден — жизнь полна любви.

Но сейчас я валяюсь на земле у белого валуна, и будущее кажется беспросветным. Все безразличны. Думаю только о ней. Только Нана нужна мне! С ней хочу быть!

Я не повернул головы, не встал, просто ощутил, как нерешительно подошел Перула, опустился рядом на колено и, сочувственно потрепав по плечу, прошептал:

— Переживаешь, паря?!

1966

HE МОГУ БЕЗ ТЕБЯ…

«У женщины должны быть красивые руки, — говорил я ей, — такие вот, как у тебя».

Я любил смотреть на ее руки, восхищался ими и недоумевал, почему ее не радовало это. Пальцы у нее были точеные, поразительно чувствительные, они умели пройтись по моей шее, шаловливо и трепетно, сокровенными тропками. Нежность, с какой они касались моей груди, плеч, выдавала таимую ими страсть, но их откровенность шла им же во вред. Мне, лишь мне принадлежали ее руки, и я радовался, гордился — они ласкали одного меня.

Этими руками теперь она держит грудь и кормит ребенка, которого родила от другого.

1

Я любил смотреть на тугие почки вечером. Став под деревом, восхищенно разглядывал их в слепящем свете лампионов.

«Рождается зеленый цвет, — думал я. — Видеть бы художнику все оттенки зеленого, что возникают в почках, пока они еще не раскрылись. Или после, когда лето распустит их, ярко зазеленит, а осень изжелтит, искраснит и иссушит. Человек видит лишь основные цвета, а переходные и не замечает. Эти неприметные полутона существуют для самих себя. Полная гамма встречается лишь в природе».

Ему нравилось смотреть на почки в слепящем свете лампионов весенним вечером. Поле зрения заполняли тонкие веточки и почки, а за ними, совсем близко, покачивалось черное небо, словно бы намереваясь опуститься на ветки. Он знал, что если б оказался на верхушке дерева… Он много чего знал, но никогда не думал о том, что знал. Это наводило на него грусть.

Он стоял не двигаясь, долго стоял, взор его заполняли почки. Потом услышал шелест, будто его позвали только-только пробудившиеся побеги.

— Реваз, — услышал он откуда-то издалека и удивился, — Резико! Резо! — доносилось до него, радуя. — Резо, что с тобой? — женщина погладила его пальцами по плечам.

— Ция, извини… Как ребенка, захватывает меня приход весны.

— Оставь. Ужас как устала. Пойдешь ко мне?

— Такой вечер провести в комнате?!

— Устала я очень.

— Я знаю тихое место, — сказал он и усмехнулся про себя: «Знаю много тихих мест, укромных».

— Хорошо.

В такси они вели себя не по возрасту легкомысленно, и водитель невольно следил за ними в зеркальце.

— Какой сегодня день?

— Четверг.

Молодой человек достал из кармана записную книжку и раскрыл ее.

— Шесть лекций было?

— Да, шесть. Невмоготу уж студентам, видно, не шутит весна, по-настоящему наступила.

— Шумят?

— Немного.

В аллее было тихо. Женщина осторожно положила голову ему на плечо.. Он не шевельнулся.

— Отдохни. Помолчи и отдохни.

И снова устремил взгляд на зелень едва распустившихся почек, которые нежила луна. Чудилось, деревья и кусты вот-вот вспыхнут. Он безотчетно обнял женщину. Она пошевельнулась и уютней приникла к нему. Когда они оставались наедине, разговор не вязался. Он никогда не размышлял о ней. И свои действия анализировать тоже не любил. Но его раздражало то, что происходившее между ними напоминало ему что-то уже изведанное, и это угнетало его. Поэтому он редко испытывал страсть, оставался равнодушным. И сейчас он без особого желания обнял ее, губы их заученно сошлись и не отрывались, словно шептали что-то друг другу.