К причалу - Александра Марковна Тверитинова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Франсуаз не вкладывает в эти слова никакого особого смысла, но мне почему-то становится обидно.
Потом мы пошли на остров посреди Сены, в павильоны французских провинций. Ходили по «Бретани», по «Нормандии», пили крепкий желтоватый сидр с привкусом гнилых яблок.
Разговора у нас не получалось. Меня не покидало ощущение какой-то скованности, и я не сказала им даже, что еду в Россию. Мы стали чужими. Луи сильно изменился после своей женитьбы на Франсуаз. Мы всегда любили Луи, хотя наши парни, может быть и справедливо, упрекали его: «Тебе бы Наполеона! Любого бы тебе Наполеона!..» И всё равно любили. А теперь вот встретились — чужие. Говорить нам стало не о чем.
Мы расстались у советского павильона. Может быть, навсегда. Мне было грустно. Я потеряла Луи.
Когда мы с Вадимом ушли с выставки, спустилась ночь и загорелись огни. Мы пошли в метро, но по дороге передумали — решили идти пешком. Шли по Шанз-Елизе, под деревьями. Из широко открытых кафе доносилась музыка. Машины, клаксоны, огни, люди... Я шла, заглядывая в витрины и радуясь летнему вечеру и идущим навстречу людям.
— Давай-ка отсюда, — сказал вдруг Вадим, и мы свернули в узкую полуосвещенную улочку.
Стало накрапывать. Вадим сунул под мышку пакет с папиросами. Я представила, как «баррикадники» вскроют пакет, как Сергей Кириллович, Жано, Рене жадно закурят папиросы с картонными мундштуками, а Ваня, тот возьмет в руки коробку и, прежде чем распечатать ее, будет вертеть, рассматривать и вглядываться в голубую крышку, на которой всадник в черной бурке сдерживает стремительный бег коня. И мне неудержимо захотелось немедленно отправить им папиросы.
— Вади!
— Что? — Взглянул так, словно вернулся издалека.
— Папиросы бы скорее отправить, у Вани же день рождения.
— Когда?
— Послезавтра. Забыл?
— Ладно, Мариш, отправим.
Мы подошли к дому. Около нашей парадной стоял какой-то парень. Увидев нас, пошел навстречу.
— Камарад Костров? — парень говорил шепотом. — Ты мне нужен. — Он почему-то показал глазами на меня.
— Иди, Марина, — сказал Вадим тихо. — Я сейчас приду.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
По комнате ходит Вадим. Я слышу, как Вадим ходит по комнате... Постоял у окна, пошел обратно, дошел до тахты — повернул. Курит. Ходит. Ходит, ходит, ходит... Нет. Нет, нет... Нет, это невыносимо.
...На столе трубка — «самая обкуренная, изогнутая, как ты любишь...». Ручка «Паркер»! «Куда мне ее, такую дорогую...» Красная обложка записной книжки с засохшей кровью. И раскрытый партийный билет: «Имя — Иван. Фамилия — Чельцов. Национальность — русский»...
Глава тридцать восьмая
Жизнь продолжалась. Мы работали, ждали въездной визы в СССР. Визы не было. Всё-таки мы ждали.
Парижане ездили на работу, вечерами возвращались, пили аперитивы, разучивали песенки Мориса Шевалье.
Пришел к власти Даладье. С черного входа вползал во Францию фашизм. Распадался Народный фронт.
Из Испании возвращались интербригадовцы. Не вернулся наш Ваня. Вернулся Сергей Кириллович.
У Сергея Кирилловича заметно побелели виски. Он опять сел на такси и вечерами по-прежнему заезжал к нам. Ходил по комнате, курил, долго кашлял от глубоких затяжек: «Не будем преуменьшать реальные силы фашизма. Но он будет разбит... Фашистская армия — это не армия. Когда человеческая идея не цементирует... Встретит организованный отпор — рассыплется прахом...»
А в Мюнхене тем временем были подписаны постыдные соглашения. Ночью к нам прибежал из редакции Жано: «Старик, мы тонем в дерьме!..» Появилось новое слово «Судеты», и у парижанок зонтики «Чемберлен» — длинные, тощие, черные.
Наш сосед, кавалер Почетного легиона, рвал и метал: «Не полезем же мы в войну из-за этих чехов!..»
И хозяин бистро, бретонец с маленькой не по росту головой: «Почему мы должны воевать за эти Судеты? Нам-то зачем они?» И камамберовая наша лавочница: «При чем тут Франция? Нет, скажите сами, месье Кострофф, почему мы должны лезть в полымя за этих чехов?»
— Мюнхен? Это же великолепно! — говорил ветеран Вердена, месье Матюрен. — Мюнхен — это защита Европы от большевизма...
— Теперь можем спать спокойно, — вторил ему шеф.
— Бордель! — говорили настоящие французы. — Проститутки! Стыдно быть французом!..
И нескончаемые разговоры о войне — всюду.
Многие еще надеялись: «Войны не будет! Слава богу, пронесло...»
В Париж приехал Риббентроп. Встречали его торжественно.
— Шлюхи! — говорил папаша Анри. — Я тебе говорю — шлюхи!..
По утрам я ездила на работу. Бежала в метро, кружила в потоке людей по извилистым подземным переходам, вдыхая сырость подземелья и запахи пудры и пота. Всё было как прежде, только если раньше люди в метро досыпали, то теперь как одержимые набрасывались на утренний выпуск газет. Уткнется в газету и только временами испуганно взглянет в окно — не пропустил ли остановку? — и опять в газету.
А газеты пестрели ядовито-черными заголовками: «Немцы вошли в Вену!», «Немцы вошли...» — и каждое «немцы вошли...» словно удар штыка.
...Парень рядом раскрыл «Матэн»: «Немецкие войска вошли в Чехословакию...» Он повернулся ко мне лицом, надвинул на лоб кепку, свернул газету трубочкой, сунул под скамейку: «Нужник...»
— Нет сомнения, что боши теперь полезут на восток! — говорил Матюрен.
И мой шеф:
— Нефть нужна. При таком размахе...
А назавтра — германо-советский пакт!
Пришел Жано. У нас уже сидел Сергей Кириллович. Все были взволнованы. Сергей Кириллович говорил:
— Ход безусловно трудный, но — кажется — здо́рово! Оттяжка конфликта... набирание сил...
Вадим ходил по комнате, в лице — ни кровинки.
— Рассудком принимаю, сердцем нет.
— Трудновато, конечно, нам тут придется. Будем объяснять. Москва знает, что делает... — говорил Жано.
— Ну, а мне? Как мне теперь консьержке показаться? — Я не на шутку перепугалась. — Русским же на улицу будет не выйти!
Наутро в лаборатории шеф:
— Э-э, малыш, а ты хоть уразумела, что он сотворил, твой Сталин?
— Уразумела, — сказала я. — Когда ваш Даладье подписывает договор, он вас не спрашивает.
Коммунистов увольняли с
