Книга обманов - Марта Кетро

Как будто я открываю дверь и вижу, что к нам через окно набежало полно кошек бродячих, и все такие же серые и полосатые, как мой. Штук шесть, шныряют по углам, и все на моего кота похожи. И так ужасно, я понимаю, что надо срочно чужих выгнать, а своего оставить, но не могу, не могу отличить.

Печаль взрослого человека не в том, что он становится старше, а в том, что постепенно узнаёт о себе истины, лишающие иллюзий. Юные существа развлекаются, разочаровываясь в людях, а зрелые — в собственной персоне. И дело даже не в патетических откровениях «ах, я не гений», «ах, я мрачный мерзавец» — это как раз отголоски подросткового самолюбования, — а в простых и грустных вещах, например, «я человек скучный, неверный и скаредный», и ничего в этом красивого нет.

Я, к сожалению, взрослею, и тоже узнаю о себе нечто жалкое, но такое знание не следует выносить на публику, конечно же.

Впрочем, кое-что сказать позволительно. А на крайний случай существует «она» — модель, которую легко выстроить и осмотреть отстраненно.

Например, она недавно поняла, что истинное отдохновение ей могут принести только легкие наркотики, случайные связи и «так называемое творчество», которое для краткости и уменьшения позора будем называть ТНТ. То есть нечто чуждое, чужое и отчуждающее от остального мира, не подкрепленное чувствами, но дающее холодную энергию. Это ужасно обидная организация системы, когда то, что ты любишь, и те, кто тебя любят, не дают сил, а наоборот, забирают. В них — настоящее деятельное счастье, которое выматывает и тревожит. А вот холодные игры ума, эмоций, воображения — да, и расслабляют, и подпитывают.

Казалось бы, почему нет — допустим, две первые двери по ряду причин для неё закрыты, но ведь остаётся «чисто писание»?

Беда в том, оно, как и другие источники, требует первоначального вложения сил. С любовником надо хотя бы поговорить, наркотики жрут слишком много времени, а ТНТ (я про настоящую работу, а не всякие одноразовые креативы) вообще процесс непростой, — короче, для всего нужна некая подготовка и настрой. А когда ты совсем слаб, то просто сидишь в вихре возможностей и не находишь сил протянуть руку.

Кстати, есть ещё путешествие, оно тоже вписывается в схему «чужое, не любимое, любопытное, волнующее» (и, по сути, три вышеперечисленных развлечения тоже есть путешествия, так или иначе). Но и оно требует затрат по той же схеме — «организация, процесс, ликвидация последствий».

(Речь сейчас об очень простых бытовых вещах, если что. Вроде мытья полов.)

Да, про дьявольское семя. Кажется, в её личной системе мироустройства рай — это жизнь сердца. То банально-рекламное «отдохнуть в кругу друзей», близость, взаимопонимание, в общем, что все так любят, это рай. Душа, растворенная в любви. Но для неё это всё, я повторюсь, не отдых, а огромная внутренняя работа.

Ад она себе представляет в виде непрекращающихся приключений тела и разума, потоков белых раздирающих молний. В больших дозах это… ну да, ад. Но мы же всё надеемся ухватить только кусочек и без последствий. Говорят, сперма дьявола бывает ледяной, либо раскалённой, но в любом случае, непереносимой. Просто всегда рассчитываешь, что как-нибудь обойдётся, и он кончит в сторону.

В промежутке, мы знаем, чистилище. Там, она думает, покой. Котики точно взялись из чистилища. Серьёзно, кошки генерируют равнодушное тепло, в котором можно почти вечно быть почти живой.

И вот я вижу вместо неё такого взрослого усталого червяка, который окончательно вымотался в любви и счастье, переполз отдохнуть в серые пушистые сумерки, но всё ещё пытается зачерпнуть кувшинчик адского огня, чтобы найти силы поддерживать свой рай. И так ещё при этом извернуться, чтобы обратно в рай — пустили.

Ой, девка, повезло тебе в жизни — за обманщиком-то замужем быть. Ведь он тебя, дуру, бережет. Душу свою бессмертную на фантики меняет, чтобы тебя не тревожить. А на это мало кто готов, они же всё норовят по правде да по-честному. Придёт такой вечером домой, лица нету, и молчит. Час молчит, два молчит, а потом возьмёт, да и вывалит всю правду на стол, как орехи. Целую гору орехов, круглых и твердых: захочешь разгрызть — зуб сломаешь, а кинешься убирать — рассыплешь. Раскатятся, разбегутся по полу так, что шагу не шагнуть, того гляди наступишь. И через год, бывает, пойдёшь босая, а он откуда ни возьмись под ногой, и вопьётся. Пустяк вроде, а больно. Вот и правда его по всей жизни разлетится и затеряется, будто и не было ничего, а потом однажды ступишь беззащитно — и напомнит, до самых печёнок проберёт.

А обманщик что — он вроде как с конфетами заявится, улыбнётся и кучей выложит… Ты на шоколадную конфету когда наступала? Липко, скользко и противно маленько, а так ничего. И пахнет сладко, не говно, жить можно.

Ой, девка, а кто не пьёт, все выпивают, которые не больные. Так не знаешь, чего у него на уме, а выпимши-то язык развяжется, всё расскажет, чего и не знал. И добрый делается да ласковый. Бывают, которые хулиганить начинают, дак ты не дразни. Спрячься, тишком посиди, а как уставать начнёт, подойди по-хорошему и спать отведи. Штаны сняла, под стенку его закатила, и пусть спит. Я молодая дурная была, била своего, пока пьяный. Такая злость бывает, что прям стукнешь его, стукнешь кулаком. А поутру встанет, не помнит ничего, и говорит: «Чего-то болит всё, Наська». А я ему: «Уж не знаю, с кем ты вчера дрался, где глаза заливал, там и спрашивай». А сама обсмеюсь вся.

Ой, девка, не реви — бьёт, значит любит. Иной пальцем не тронет, а словом так приложит, что век не заживёт. А синяка того всего ничего, поболит и перестанет. Или молчком которые — разве с ними можно? Собой чернее тучи, не глянет, днями слова не скажет, а ты сиди-мучайся, чего не так. А этот душу отведёт, пихнёт разок, а потом самому же и жалко, виноватится ходит. И с лаской после, с подарками лезет, а ты поломайся чуток для виду, и возьми, и приголубь. Если дурой не будешь, он стократно отдарит. Такая жизнь. Как ромашка. Мы, малЫе, лепестки обрывали: любит — не любит, плюнет — поцелует, к сердцу прижмёт — к чёрту пошлёт. Рвёшь и рвёшь листок за листком, и не заметишь, как кончатся. Так и бабья жизнь облетит.

Ты другой раз камнем не стой, рукой закрывайся, и кричи, и плачь, они слёз не могут терпеть, слабеют.

Ой, девка, тебе бы ребёночка родить. Страшно? а чего страшно, чего бояться? Мамка моя вон семерых выносила, троих подняла, а четверо померли. Рассказывала, как замуж отдавали, бабанька её присловью научила: «Мне родить, мне и хоронить», чтобы, значит, детки долго не заживались. Трудно жили, голодно. А теперь-то чего ж не рожать? Которые ленятся сами, тем секерно делают, живот режут и ребёночка достают, всех делов. Страшно ей, а, — мужик есть, чего ж страшно? Да от всякого родить можно, батя у нас ой и пил, а мамка таскала и таскала, одного за одним. «Не прокормит», ишь. Да если б мы думали, когда рожать, да от кого, да чем кормить, дак народ бы повывелся. А дитёнок-то нужен. От тебя одной мужик скорей уйдёт, чуть постареешь, и накой ты ему станешь, молоденькую найдёт. А от ребёночка, да от двух — куда денется, тридцать три процента вынь да положь… С чего ж трудно-то? они друг за другом смо-трют, старшие за младшими, так и растут, а тебе подмога в старости. А то ведь какая у бабы жизнь, какая смысла — только детки…

Ой, девка, плохо-плохо, а одной-то всё ж хуже. Как осиночка дрожишь, скрыться негде. Хоть какой, да свой мужик рядом, у скольких и того нет. Потерпи чуток, все терпят. Да и чего там той жизни, у мужиков век короткий, до шисят годов — и убрался, а ты кукуй потом одна, как хочешь. И десять лет пройдёт, и двадцать, а Бог всё не заберёт никак, жалеет. Поживи, говорит, ещё, Наська, ещё годок на небо посмотри.

Солнце какое нынче.

Вчера видела мужчину, который мне понравился. Такое случается редко, потому что совсем непросто найти человека, соответствующего антропометрическим параметрам, записанным в моей бальной книжечке. Чтобы и форма лицевых костей, и линия бровей, и масть. Попадание десять из десяти встречалось раза три в жизни, а здесь было примерно восемь. Не сошлось среди прочего вот что: для меня не существует прекрасных принцев старше тридцати двух лет. Всё, что взрослее, проходит в графе «другое».

И вот я вижу человека, который хорош всем, но стар, как два принца. То есть натурально: из вежливости можно сказать, что ему за шестьдесят, а по-честному — под семьдесят.

Он меня в чистом виде не заметил — что ему до существа, которое на жизнь моложе, почти прозрачно, почти невесомо. И я почти не заметила — что мне до тёмных теней, ни побегают со мной, ни поиграют. Но я-то его узнала.

Мне правда никто давно не нравился до такой степени. Он похож на мою главную любовь, точнее, на все три мои любви, которые уже слились в одну, как облако-озе-ро-башня совпадают в памяти, образуя недосягаемую-пе-чальную-одинокую и, разумеется, бессмертную красоту, годную только чтобы смотреть.