Колонна и горизонты - Радоня Вешович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вы тогда были заняты учением. Они бы с радостью пошли с вами. Это я точно знаю. Но тогда ведь об этом и речи не было. Вы считали их детьми… Они и на самом деле еще совсем дети…
— Если они не обагрили руки кровью наших товарищей, если не издевались, как четники, — заверил я старика, — вот тебе мое слово: немедленно веди их в комитет и постарайся сделать это раньше, чем их настигнет погоня!
К вечеру его сыновья появились в селе. Винтовки за спиной как-то не вязались с их внешним видом. Они угрюмо потупились, будто совершили что-то непоправимое. По возвращении из комитета, где они сдали оружие, я пытался шутить с ними, как это делал раньше, но они еще больше замкнулись в себе. А может, только приходили в себя после пережитого страха и холода в горах?..
Позже братья признались, что им было очень стыдно передо мной. Они хорошо помнили те дни, когда наши друзья, Хамид и я сидели вместе с ними за одним столом и беседовали с ними, как с родными младшими братьями.
По извивавшемуся вдали шоссе и ущелью я узнал Обаль и обрадовался, будто увидел родное село. Наш путь пролегал левее, к Милевине, и я решил самостоятельно зайти в Гайовичи, а затем догнать колонну в Елашаце. В ущелье я нашел бревно, на котором и переправился через Неретву. Затем поднялся к шоссе, где не раз нес патрульную службу вместе с Хамидом. Возле села меня узнали пастухи и побежали в Гайовичи сообщить о приходе «своего» партизана.
У дома меня ждали все домочадцы — Джуро, Митра, беженцы из Борчо, девушки и дети.
— Добро пожаловать, Раде! — сказала Митра. — Сам бог послал тебя к нам на пасху. Кто бы мог подумать, что ты окажешься среди этих больных?
Меня позвали в дом. Мы уселись за стол и начали рассказывать о пережитом: я — о тифе в Главатичево, они — обо всем, что произошло здесь после нашего ухода. Когда год назад наш батальон отошел к Фоче, в этом селе закрепились четники. Саво с несколькими обальскими крестьянами вынуждены были скрываться в горах. Позже здесь появились и васоевические четники, и по селу распространились чудовищные басни о партизанах, которые якобы заставляют своих матерей и сестер сожительствовать с ними. Саво с товарищами ушли с герцеговинской бригадой, и четники безраздельно хозяйничали в селе. Когда наступали пролетарцы, три дня подряд стекла в сельских избах звенели от грохота снарядов и мин. Жители радовались, что пролетарцы сломили сопротивление четников. Правда, не обошлось и без ошибок. Какой-то другой партизанский батальон ворвался вдруг в село и, приняв местных жителей за обальских четников или их пособников, забрал в селе все запасы картофеля и ячменя.
— Не жалко было, что они отбирают продукты, — рассказывала Митра. — Все это и так предназначалось для нашей армии, но почему же они так вели себя?..
На столе появилась сначала горячая желтая кукуруза, а потом свежая сметана в солдатском котелке. Откуда бы ей взяться? Митра, словно угадав мои мысли, объяснила, что во дворе чудом уцелела корова, а затем добавила, что мне как больному такие продукты особенно полезны. И действительно, каждый проглоченный кусок и даже один запах свежей сметаны прибавлял мне силы. И как в народной притче о святом, принявшем образ нищего, домочадцы дружно ухаживали за мной, предлагая мне все самое вкусное.
А когда, прощаясь, взялся я за свой ранец, он заметно потяжелел. Пока я ел, Митра положила туда целое состояние — половину еще не остывшего кукурузного хлеба и два куска свежего сыра. Этих продуктов хватит по меньшей мере дня на три. Мне вспомнилось, как она готовила Хамида и меня перед отправкой в Улог. Домочадцы стали упрашивать меня остаться до полного выздоровления, но мне нужно было спешить, чтобы не потерять связь с колонной.
Под Милевиной я догнал первые обозы госпиталя. Раненые скрывались от вражеской авиации в туннелях. Санитарки не подпускали нас, словно мы были чумные, а самолеты с раннего утра бомбами и пулеметными очередями приковывали нас к земле. Никто не знает, сколько больных тифом навсегда остались на здешних тропинках! Позже их имена просто зачеркивались в батальонных списках, а это был единственный вид учета.
В Завияте, горном селе над Фочей, тифозные набросились на поле и начали вырывать семенной картофель. Местные крестьяне, собравшись у сараев рядом с полем, зашумели:
— Здесь прошло много войск, но семена еще никто не трогал! Мы сами жили впроголодь, чтобы сохранить семена к весне и получить хоть какой-нибудь урожай! Если вы не примите мер, мы прогоним их палками!
Мы застали этих несчастных у догорающих костров. Их землистые лица были перемазаны пеплом и гарью. Ругательства не произвели на них ровно никакого впечатления. Борьба за кусок хлеба, за жизнь лишила их всякого самолюбия, но не вытравила главного — партизанской взаимовыручки, внутренней потребности поделиться последним с товарищем. Собирая корни, улиток и травы, они продолжали делиться друг с другом, и даже теперь они предлагали мне и нахмуренным крестьянам недопеченные картофелины.
ЧЕРЕЗ ДРИНУ В САНДЖАК
Только на склонах Дурмитора мне удалось встретиться с вестовым из нашей дивизии Милошем Журичем. Он рассказал мне о жизни в бригаде. Слушая его, я живо представил все события и жизнь боевых товарищей, о которых совсем было забыл в тифозном бреду и в ожидании конца. В памяти всплывали знакомые по батальону имена, и я расспрашивал о том, что произошло за время моего отсутствия. Это было возвращение к жизни, прерванной в тот вечер, когда медсестра втолкнула меня в колонну госпиталя над Ябланицей.
Я узнал, что погиб наш Перо Четкович. Он был смертельно ранен пулеметной очередью из вражеского самолета. Умирающий Перо отдал своей 3-й дивизии последний приказ: освободить Невесине. Приказ был выполнен, но Перо уже не узнал об этом. Особенно тяжело переживал гибель нашего командира Сава Ковачевич, который безмерно уважал и любил Перо.
Как снесет это горе старый отец Томо, который с самого начала восстания всегда был рядом
