Ричард Длинные Руки — король-консорт - Гай Орловский

Сейчас он смотрел на меня с холодной расчетливостью мясника, прикидывающего, то ли пустить эту овцу на мясо, то ли оставить на шерсть…

— В тебе в самом деле много тьмы, — сказал Велезариус. — Очень. Даже неясно сколько. И она какая-то…

Он замялся, подбирая слово, а отец Ансельм проговорил холодно:

— Темная.

— Темная тьма? — спросил я.

Он кивнул.

— Темнее не бывает. Настолько… вообще нечто нечеловеческое. Ты в самом деле человек?

Я спросил обиженно:

— А кто же еще? Самый что ни есть мыслящий тростник и петух с плоскими ногтями.

Велезариус сказал успокаивающим голосом:

— Да что человек, видим! Только слишком много в тебе всякого. Как только и вмещаешь столько.

— Если бы хорошего, — уточнил отец Ансельм, — но иногда кажется, что в тебе одна чернота. Тем удивительнее, что ты ухитряешься как-то делать правильные вещи.

— Но все же тьма, — сказал Велезариус, — рано или поздно возьмет верх. Ее слишком много в тебе. Отец Ансельм, я чувствую угрозу, она уже… на пороге!

Отец Ансельм, строгий и напряженный, как струна, ответил хриплым голосом:

— Срочно к отцу Бенедерию. Это безотлагательно!

В кабинете отца настоятеля я рассказал очень подробно, в комнате только отцы Велезариус и Ансельм, что несколько тысяч лет пытались вырастить или отыскать будущего повелителя сразу двух миров… нашего и Темного. Для него изготовили особую корону Мощи, ее положили на сиденье трона и сказали, что ее возьмет лишь тот, кто станет властелином, и тогда не будет Светлого и Темного Мира…

— А что будет? — спросил отец Ансельм строго. — Все рухнет?

— Нет, — пояснил я, — будет только один.

— Один властитель?

— И один мир, — ответил я. — Наверное, так я понял. Хотя и не понял. Но разве это важно? Человека такие пустяки никогда не останавливают, чтобы действовать смело и решительно, ибо безумству храбрых поем мы песню! Безумство храбрых — вот мудрость жизни!

— Безумства следует совершать осторожно, — заметил отец Велезариус и горестно вздохнул.

— Гибель не страшна герою, — возразил я, — пока безумствует мечта!.. Герой — это как бы я. Ну, в переносном смысле.

Они все трое смотрели с брезгливым уважением, как на сильное и опасное животное. Я же рыцарь, живу по рыцарским законам, что ничего не имеют общего с умом, зато прекрасны и возвышенны, в то время как их нормы примитивны и приземленны. Отношение к жизни у нас диаметрально противоположно, я вот упоение в бою и смерти мрачной на краю, а они, тупые в эмоциональном смысле, не понимают прекрасности упасть с рассеченной головой или пронзенным насквозь рыцарском копьем…

— И теперь тебе все чаще эта корона снится, — проговорил отец Бенедерий усталым голосом. Он сидит, откинувшись на спинку кресла и запрокинув голову с закрытыми глазами, как будто спит, и кажется, что монотонный голос звучит сквозь сон. — Значит, скоро возьмешь…

Я сказал горячо:

— Да ни за что!

— Соблазн растет, — сказал отец Велезариус. — Так всегда… У всех бывают минуты слабости. И вот однажды…

Я вздохнул, сказал отчаянным голосом:

— Хуже того, мне был запрет…

Отец Ансельм, как истый инквизитор, сразу зацепился за оброненные слова.

— Кем? Насчет?

Я ответил понуро:

— Мне являлся архангел Михаил. Наглый такой, разговаривает, словно я простолюдин какой, а я уже был не то графом, не то герцогом… Безо всякого уважения, что характерно, и потому вдвойне оскорбительно. Конечно, это задело, а как иначе? У меня при мне рыцарское достоинство! Я его не терял, к слову сказать. Потому я к этому Михаилу тоже без должного уважения… Вы же знаете, с вежливым и мы вежливо, а с хамом принято по-хамски, хотя Иисус и говорит что-то непонятное насчет снисходительности. Но если хамам все спускать, на голову сядут и ноги свесят…

Они морщились, ерзали, отец Ансельм прервал почти грубо:

— Короче.

— В общем, — сказал я торопливо, — короче говоря, он сам несерьезно подошел к передаче послания, потому я уже был заранее настроен как бы против. Вот и получилось…

— Что он передал?

— Запрет, — сказал я упавшим голосом, — ходить в тот Темный Мир. Объяснил, но тоже как-то несерьезно. Я бы сказал, недостаточно убедительно обосновал, что его тоже создал Господь!.. Да-да, как-то вскользь, о таких серьезных вещах так не говорят!

Отец Велезарий вскрикнул:

— Темный мир создал… не дьявол?

— Кишка у него тонка, — возразил я, — миры создавать! Конечно, Господь! Господь, как учит наша церковь, может быть и вы слышали, везде и во всем.

— И тот, — проговорил он потрясенным голосом, — мир…

— Темный мир, — подтвердил я. — Его тоже создал Господь. Для практики. Ладно, Он потом так сказал, наверное, а сперва Он тот создавал. Как свой замечательный и единственный… А потом, когда понял, что может и лучше, создал уже наш. Он же сам сказал так, это записано в Библии, что создал лучший из миров! Но все равно не хотел бы, чтобы и с Темным что-то случилось… Все-таки Его работа, жалко.

Они сидели молча, замерев, как каменные, наконец отец Велезарий спросил почти шепотом, голос его заметно дрожал:

— Кто… не хотел бы?

— Господь, — пояснил я удивленный его пусть не тупостью, но страусиным нежеланием признать истинное положение вещей. — Единственный, кому известна вся истина! Владыка Дня Суда, Милосердный, Чистейший, Величайший, Творец, Создатель, Прощающий, Дарующий, Всеведающий, Всеслышащий, Высочайший, Терпеливый…

Аббат вздохнул.

— Да, Он в самом деле должен быть очень терпеливым.

Отец Ансельм в ужасе перекрестился.

— Господи, спаси и помилуй!.. Зная вас, брат паладин, догадываюсь, вы в бараньей тупости отважного и до кончиков ногтей благородного рыцаря не последовали мудрому совету.

— Приказу, — уточнил отец Велезарий печальным голосом.

— Вот-вот, — сказал отец Ансельм, — приказу и повелению архангела Михаила. Того самого, что в свое время низверг самого Сатану с его воинством в ад!..

Аббат проговорил трескучим и до жути трезвым голосом:

— Плохо то, что ангелы всех родов и чинов никогда не говорят от себя, а только передают волю Господа. Это не архангел запрещал брату паладину входить в тот Темный Мир. Это он для нас темен, а для Господа, наверное, совсем нет…

Они все трое вперили в меня нещадные взоры. Я чувствовал себя уже в аду в самой глубокой яме, полной раскаленных углей, пролепетал жалко:

— Да, я вошел…

— Вы не просто вошли, — обронил отец Ансельм злым голосом. — Не так ли?

Я горестно вздохнул.