После бури. Книга вторая - СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН

— А уходить-то из Крайплана, поди-ка, жалко?

— Еще как жалко-то, Петр Николаевич! Я ведь в то же самое время планировать-то могу. Могу-у-у! И хочу-у! Но? Но я вот и перед вами свое обещание не выполнил: обещал вам пять лет настоящей госплановской, интереснейшей работы, а год прошел, и, на тебе, наружу вылазит парадокс, берет свое. Я тогда, здесь же было, в «Меркурии», за этим же столиком, ошибся, недооценил парадокс! В Омске в тысяча девятьсот восемнадцатом году сильно ошибся и вот еще здесь, в «Меркурии», снова. За эту последнюю и непростительную свою ошибку готов просить у вас извинения. Ежели сочтете уместным.

— Ну что вы, Георгий Васильевич! Все это преходяще, уверяю вас.

Посидели молча. Пожевали. Бондарин заметил:

— Кушать надо с аппетитом, Петр Николаевич. И поторапливаться: нэп кушаем, а это блюдо скоропортящееся!

— Как съездили-то? В Омск? — собрался наконец спросить Корнилов.

— Будто бы что-то и сделал. Докладную вот написал на имя товарища Прохина. Об организации издания карт в Сибири, сначала в Омске, на базе землеустроительного факультета Сибаки, то есть Сибирской сельскохозяйственной академии, ну, а позже и у нас, здесь, в Красносибирске, потребуется открыть специальный институт топографии, геодезии, картографии. Может быть, и астрономии! Мне радостно! Вот бы куда я подался-то, бывший инженер корпуса военных топографов. Да, я в Омске, в Сибаке зондировал себе местечко. Ну, не профессором, так доцентом. Не доцентом, так ассистентом. Там сильные есть ученые, профессор Ходорович хотя бы, я бы к нему на кафедру с удовольствием! И они там, в Сибаке, в принципе, «за». Правда, только в принципе...

— Я, признаться, не раз подумывал: как-то там, в Омске, наш Георгий Васильевич? По вокзалу прохаживается? Мимо кадетского корпуса, по Железному мосту? По Любинской и дальше, и выше...

— На площади, вы хотите сказать? — И показалось Корнилову, что Бондарин крупно вздрогнул.

— На площади,— подтвердил Корнилов, а Бондарин отложил вилку, нож, задумался. Спросил:

— Вы что же, парад девятого октября восемнадцатого годика имеете в виду? При чудной погоде? При огромном стечении народа? В присутствии дипломатического корпуса? И главковерха на белом коне, поди-ка, помните? Отчетливо? Ну, не буду скрывать, я тоже помню все в подробностях. Не буду скрывать, нынче-то, будучи в Омске, уж я побродил по той площади. Повспоминал...

— Нет,— сказал Корнилов,— я в эти дни, покуда вы были в командировке, площадь вспоминал мало, больше вокзал. Вокзал, салон-вагон и нашу встречу в том вагоне.

— И что же явилось при этом в вашей памяти?

— Уже тогда, в вагоне, я заметил: «Главковерх-то? Не хочет победы. Делает все для нее, но не хочет...»

— Неужели было заметно? — воскликнул Бондарин.

— Было! Поэтому позже, через месяц, что ли, я нисколько не удивился, узнав, что вы так просто уступили верховное командование, а значит, и всю полноту власти Колчаку.

— Подумать только! А я и сам-то был сильно удивлен, что так получилось.

— Ну, если уж какой-то капитан, кратко посетивший вас, заметил, так неужели люди, вас окружающие, не замечали ничего?

— Нокс, бестия, заметил. Нокса-то я знавал, а он меня — в начале германской он был при штабе русского гвардейского корпуса, в котором и я служил. А до войны он служил в Индии, а потом все путешествовал, все путешествовал по русскому Туркестану, воспылал, видите ли, интересом. А во время гражданской в Сибири подыскивал диктатора, И вот нашел! Невысокого ума тот Нокс, и сами-то англичане, в этом убедившись, вложили ему вскоре по первое число...

— Значит, Нокс по поводу настроений главковерха догадывался, а другие?

— Жанен, французик, представитель союзников, тоже.

Корнилов чувствовал, что в меру деликатно допрашивает Бондарина:

— Другие? Колчак?

— Как вам сказать-то, Петр Николаевич...

— Ну, как же, англичанин Нокс догадывался, француз Жанен догадывался, чехи Рихтер, Сыровой, Павлу догадывались, и наши русские — челябинский купец Лаптев, и знаменитость эсер Савинков, и премьер Временного правительства в Сибири Вологодский, кстати, нынче он клерк шанхайского банка, и серый кардинал Ванька-Каин Михайлов, кажется, бывший террорист. А Колчак? — допрашивал Корнилов. — Догадывался?

Бондарин задумался, задумавшись, проговорил:

— Герой Порт-Артура, Балтики, Трапезунда. Но ума отнюдь не проницательного.

— Догадывался? .. Он?

— Да что вы меня допрашиваете-то? — возмутился Бондарин.— Хотите сказать, что, если Колчак догадывался, тогда он был прав, устраняя меня? Впрочем, вы правы. Офицер моей, а потом и колчаковской армии вправе это знать. Я бы на вашем месте тоже узнавал бы. Ну так вот: победы колчаковским способом я не хотел. И Колчак об этом, конечно, знал!

— А в другую победу он не верил. Как же ему было поступить? Это многие поняли и только поэтому и воевали до конца: не видели другого способа борьбы, кроме колчаковщины.

Опять было молчание, долгое-долгое, потом Корнилов воскликнул:

— Нет-нет! Уж вы, пожалуйста, Георгий Васильевич, припомните, чего вы тогда хотели. Пожалуйста! Вам только кажется, будто вы уже забыли, только кажется, но вы все помните. Какой вы хотели тогда победы? Или — никакой?

Бондарин долго размышлял — это было его тайной...

— Я мир хотел заключить с Красной Армией, представьте себе, Петр Николаевич. Да! Мирный договор!

Вот как было: ему, Корнилову, рядовому пехотному капитану, доценту и философу, эта идея и в голову не приходила, он однажды решил воевать, и после того вопроса для него не было, а генерал? А главковерх, до последней косточки военный человек, тот?..

— Да разве красные пошли бы на мир? — воскликнул Корнилов.— Разве только при нашей безоговорочной капитуляции! Зачем им был мир, если на их стороне была верная победа? И в белой армии это многие поняли и только поэтому и воевали до конца! Полагая ту безнадежную войну делом русской чести!

Бондарин усмехнулся неловко, даже нервически, слабо стукнул по столу ладонью, наклонился к собеседнику.

— А пошли бы красные на мирный договор, пошли бы. Со временем я уверяюсь в этом все больше и больше! Троцкий нет, а Ленин пошел бы, да! Также, как на Брестский мир, он пошел бы и на мир со мной... С нами. Принцевы-то острова помните?

— Помню! Малозначащий эпизод военного времени.

— Значащий, значащий: союзники, Антанта, хотели показать миру, что большевикам мир чужд, и предложили ту мирную конференцию белых и красных на Принцевых островах и под своей эгидой... Было? Скажите: было или не было?

— Было. Но...

— И что же? Что же, Петр Николаевич, дорогой? Ленин, красные согласились тотчас послать делегацию на Принцевы, а белые? Белые отказались!..

— Потому и не согласились, что видели одну только проволочку. Покуда шли переговоры, красные собирались бы с силами.

— Не так, не так! Уж если бы народ почуял мир, он потребовал бы его и от белых, и от красных.

— Что он понимал-то тогда, народ? Когда никто ничего не понимал?

— Не в понятиях дело! Народ многих понятий не имеет, но чует исконным чутьем. Вот бы чего ему никогда не потерять — чутья! А вот еще доказательство: Дальний Восток! Кто побеждает, было яснее ясного, но я хорошо, я отлично помню, что Блюхер писал генералу Молчанову: «Господин генерал! Единственный выход для вас, и выход почетный — сложить братоубийственное оружие... Мы подтверждаем: свободный народ не мстит, и ваши офицеры, которые находятся у нас в плену, могут это подтвердить. Предлагаем вам с группой лучших ваших офицеров занять соответствующие должности в нашей армии... не обрекайте на поругание само имя русского человека... кто в эти годы отстаивал Россию в ее единстве против чужеземцев? Подумайте над этим, генерал... попытайтесь воскресить в своей душе действительную любовь к России... моя обязанность революционера и гражданина напомнить вам, генерал...» — Прикрыв глаза рукой с большим обручальным кольцом, Бондарин вспоминал фразу за фразой.

— Слова. Все это слова,— перебил его Корнилов.

— И на словах они нас тоже побеждали. Не последнее, учтите, обстоятельство. «Наши силы и наши исторические задачи слишком велики, чтобы в данный момент заниматься мелкой местью по отношению к вам и к тем, кто идет за вами...»

— Вот именно, в данный момент! Только в данный!

— Вот именно. Красным отступать было некуда, нельзя, они наступали, и победа была за ними, а нам-то? Нам-то было нечего терять, за нами была полная свобода отступления... «Не делайте из офицерства мелких кондотьеров иностранного капитала, а возвратите их родине — они необходимы для ее хозяйственного возрождения, она ждет их, заблудших сыновей... я ищу в вас национальное чувство и русской гордости... год назад мы встречались на станции Пограничной, и я предупреждал вас, что интервенты пустят вас в низкую авантюру... к вам никто не пошел, у вас нет идеи, кроме денег, вы ничего не можете дать... Вы получили воззвание о мире от наших пленных, ваших бывших офицеров, прославленных каппелевцев, но и им вы не смогли ответить... а кто из наших нескольких десятков пленных служит у вас?.. Мы обращались к вам с письмом, еще когда мы равными силами стояли перед Волочаевкой, вы промолчали. Мы обращаемся снова, когда о равенстве сил не может быть и речи...» — еще и еще вспоминал Бондарин и говорил, глухо, тихо.