Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 8. Письма - Николай Степанович Гумилев

поэтом С. А. Ауслендер. — Я был еще очень молодым студентом, хотя уже печатавшимся тогда. Но вот явился человек, которого я не знал, сразу взявший тон ментора и начавший давать мне советы, как писать. <...> Просидели мы долго, впечатление сглаживалось, но Гумилев все еще был накрахмаленным. Я сказал, что буду вечером на среде Вячеслава Иванова, и он выразил тоже желание поехать со мной, но с таким видом, точно он делает это из уважения к Вяч. Иванову. <...> Близился вечер. Впечатление все более сглаживалось. Гумилев говорил о своей поездке в Африку, рассказывал, что живет в Царском селе и изъявил желание, чтобы я приехал к нему. <...> И вот мы поехали к Вяч. Иванову. Выйдя на улицу, я начал торговаться с извозчиком. Гумилев по-французски заметил, что он этим шокирован, и просил меня садиться. Но тут же сказал, что у него нет с собой денег и что он просит меня довезти его. Связь этой светскости с богемностью — то, что он так просто признался, что у него нет денег, — мне понравилась. Тем более, когда он добавил, что ему негде сегодня ночевать в Петербурге и что он вынужден остаться у меня. <...> После вечера мы вместе вернулись ко мне. Когда он снял свой сюртук и манишку, на нем осталась полосатая рубашка (почему-то она мне ясно запомнилась). Я нашел в шкафу черствую булку и много вина. Мы сидели на диване, и тут я увидел другой лик Гумилева» (Жизнь Николая Гумилева. С. 41–42).

Этот «другой лик Гумилева» столь же быстро, как и цитируемый мемуарист (напомним, что С. А. Ауслендер в 1909–1910 гг. стал одним из ближайших друзей и конфидентов поэта), улавливает любой читатель его писем, — недаром, по словам И. В. Одоевцевой, Гумилев, «несмотря на свою чопорность и церемонность, удивительно легко переходил на “ты”» (Одоевцева I. С. 48). В целом можно сказать, что переписка Гумилева создает редкий по красоте и обаянию образ личности корреспондента. Читая гумилевскую эпистолярию, особенно ясно понимаешь, что благоговейное отношение к слову было не только декларацией в его акмеистической «доктрине», но и повседневным жизненным принципом.

Несмотря на весьма значительные утраты (о чем говорилось выше) эпистолярное наследие Гумилева дошло до нас в таком объеме и составе, что том его переписки представляет связный и целостный «метатекст», рассказывающий обо всей жизни поэта с момента его творческого дебюта (первое из дошедших до нас гумилевских писем — письмо В. Я. Брюсову от 11 февраля 1906 г. (№ 1 наст. тома) — инспирировано как раз этим событием, вызвавшим брюсовскую рецензию на ПК в «Весах» и приглашение участвовать в журнале на правах постоянного автора) до последних трагических дней в камере № 77 шестого отделения петроградского Дома предварительного заключения на Шпалерной улице (откуда была послана записка Хозяйственному комитету Дома литераторов (№ 184 наст. тома), — последний из дошедших до нас текстов, написанных рукой Гумилева). Связность этого «эпистолярного повествования», являющегося неоценимым материалом как для биографов поэта, так и для историков «серебряного века», лишь дважды «нарушается» африканскими путешествиями 1910–1911 гг. и 1913 г. — теми месяцами, когда поэт находился вне тогдашней «зоны досягаемости» цивилизованного мира, — и единожды — периодом российской «смуты» осени 1917 — весны 1918 гг., во время которой гумилевская корреспонденция из Парижа и Лондона либо не доходила до России, либо уничтожалась адресатами (либо исчезла впоследствии, как исчезли письма поэта к родственникам). По крайней мере, никаких писем Гумилева, помеченных этими месяцами, мы в настоящее время не знаем.

Характер гумилевской переписки менялся вместе с изменением обстоятельств жизни его и его круга общения. В общем, с известной долей приблизительности, мы можем выделить здесь три этапа, соответствующих хронологическим отрезкам с февраля 1906 по апрель 1908 гг.; с мая 1908 по октябрь 1917 гг.; с лета 1918 по август 1921 гг.

Первый из этих этапов, обнимающий годы «литературного ученичества» поэта, которые он провел в Париже (иногда наезжая на несколько недель в Россию), представлены в дошедшей до нас гумилевской эпистолярии почти исключительно письмами к В. Я. Брюсову (38 писем). Этот эпистолярный цикл (продолженный и после окончательного возвращения Гумилева в Россию вплоть до весны 1913 г.) представляет собой своеобразный «творческий дневник» юного поэта, сообщающего «мэтру» о своих достижениях и неудачах на избранном литературном поприще. Как уже неоднократно отмечалось многими исследователями, Брюсов не требовал от своих «учеников» излишней «приватной» откровенности, сознательно сужая тематику подобного общения (непосредственного или эпистолярного) до достаточно узкого круга «специальных» тем, связанных исключительно с проблемами литературной жизни. Гумилев не был исключением. Однако, читая сохранившиеся письма этого периода, необходимо помнить, что «творческий дневник» «брюсовского цикла» 1906–1908 гг. создавался на фоне «интимного дневника» утраченного «ахматовского цикла», призрачная, «ночная» аура которого сохраняется вокруг подчеркнуто-корректных, деловых, «дневных» гумилевских посланий Брюсову, порождаемая вдруг прорывающимся то тут, то там намеками на необычайно интенсивную и трагическую личную жизнь юного «ученика символистов». Одним из самых ярких примеров подобных фрагментов, перекликающихся с утраченным «ахматовским циклом» и неизменно интригующих всех исследователей и поклонников поэта как «вершины» некоего «смыслового айсберга», является знаменитый отрывок из «покаянного» письма Гумилева, отправленного из Парижа 21 июля / 3 августа 1907 г. (№ 14 наст. тома) после двухмесячной паузы в переписке с «учителем»:

«...Все это время я был по выражению Гофмана (не гоголевского ремесленника и не русского поэта, а настоящего, немецкого) игралищем слепой судьбы. Я думаю, что будет достаточно сказать, что после нашей встречи я был в Рязанской губернии, в Петербурге, две недели прожил в Крыму, неделю в Константинополе, в Смирне имел мимолетный роман с какой-то гречанкой, воевал с апашами в Марселе и только вчера, не знаю как, не знаю зачем, очутился в Париже. В жизни бывают периоды, когда утрачивается сознанье последовательности и цели, когда невозможно представить своего «завтра» и когда все кажется странным, пожалуй, даже утомительным сном».

Несколько разнообразит облик юного Гумилева и единственное (!) дошедшее до нас «небрюсовское» письмо этих лет — к В. И. Анненскому-Кривичу (№ 5 наст. тома). Помимо того, несомненно, было очень много писем к родителям, причем, возможно, носящих иногда характер целых «мистификационных циклов» — так из одной «беллетризованной» биографии в другую кочует пущенная со слов Ахматовой легенда о нескольких письмах к отцу, якобы загодя написанных поэтом, которые регулярно отсылали в Россию его парижские знакомые, дабы скрыть некую самовольную поездку Гумилева (в Киев, Севастополь или даже... в Африку, на озеро Чад, хотя