Антропоцид - Игорь Строков

Я даже припомнил голос Цоя. Парень поёт очень похоже. Ему на вид года двадцать три, в его возрасте сейчас мало кто интересуется такой музыкой. Тощий, длииноволосый и с серьгой в ухе. Ну да, образ неформала и меломана. Но лицо его выдаёт. Слишком уж оно обычное и невзрачное. Очередной бот, наверняка просто воспроизводящий оригинальную аудиодорожку. Потому и звучит похоже.

Бот заканчивает песню плавным затуханием, собравшаяся мини-толпа аплодирует, а я говорю Марине:

— Интересную непись сделали, да?

Парень поднимает на меня голову.

— Непись? Это я-то непись?

Блин, настоящий! Удивительно. После антропоцида человечество массово придаётся унынию, воспоминаниям, общению с другими выжившими и прогулкам по виртуальности. А этот парень живёт как жил, играет настоящую музыку на ненастоящей улице наравне с ботами, будто музыка ещё имеет какое-то значение.

Я кидаю взгляд на Марину. Надо же, какой я узколобый. Она вот рисует. И Кристина иногда что-то малюет в своей тетрадке. Музыкант выходит на улицу и дарит людям песни. Может, для него только музыка сейчас и имеет значение?

— Прости, — говорю я. — Просто мне казалось, что уличные музыканты в свете последних событий перевелись.

— Никуда мы не денемся, — отвечает парень. — «Титаник» смотрел? Оркестр, играющий на тонущем корабле. Вот кто я. Пока люди способны петь, они живы несмотря ни на что.

Я вспоминаю Олега, который открыл ночной клуб на Пушкинской. Да, он, в отличие от многих, не сидел сложа руки. Но Олег думал о наживе, верил, что виртуальные кредиты ему пригодятся. Здесь же другой случай. Творчество — одна из тех немногих вещей, что отличают нас от животных. И сейчас, когда мы готовы скатиться в глобальный общечеловеческий эскапизм и погоню за фальшивыми источниками гормонов счастья, творчество — это лучик света среди беспросветной тьмы. Только оно, наверное, и позволяет нам не стать лабораторными мышами, которых посадили в тепличные условия с кормом, миской воды и беговым колесом. Ну и наука ещё.

Я открываю инвентарь и нажимаю на кнопку с изображением монетки сбоку. Ввожу число «10», и у меня в руке появляется монета ценой в пять кредитов. Я кладу её в гитарный кейс и говорю:

— Хорошая песня. Спасибо.

Я бросаю взгляд на стену Цоя. В полутьме кажется, будто пафосный взгляд легендарного музыканта и поэта сменяется одобряющим.

Мы с Мариной идём дальше, а позади всё тише и тише доносятся слова: «Пожелай мне удачи в бою, пожелай мне…»

Мне бы кто удачи пожелал. Но я никому не собираюсь рассказывать, как именно буду бороться с Амальгамой. К чему заставлять людей нервничать?

— Тебе есть, чему у него поучиться, — вдруг говорит Марина.

— Это чему же?

— Он не унывает. А ты вечно мрачный.

— Он не знает, что Амальгама собирается нас убить.

— Так что же, получается, мы обречены? — шёпотом спрашивает Марина.

— А ты чего шепчешь? — спрашиваю я. — А. Ну да. Ты же это в реальности вслух говоришь. Ну, надеюсь, что нет. У Артура есть план. Он должен сработать.

Марина отпускает меня, делает несколько шагов вперёд и поворачивается ко мне, не останавливаясь, а продолжая идти спиной вперёд.

— Так улыбнись! — говорит она и сама улыбается мечтательной улыбкой.

Да, это заставляет меня слегка улыбнуться. Всё-таки она милая. И красивая. Мне бы её энергию и оптимизм. Или это просто наивность?

— Две тысячи лет война, война без особых причин, — бубню я.

— Что?

— Строки из той песни. Люди полны злобы и боли. И войны. Это ведь они дали Амальгаме оружие, создали то, что уничтожило мир. Так стоит ли их спасать? Что, если Амальгама права?

— А что, если я тебе в нос дам? Без сострадания и доброты люди уже давно погибли бы.

Сострадание и доброта. В общем-то, если открыть учебник истории и начать читать в обратном порядке, то к двадцатому веку можно поседеть. И каждый новый век будет только хуже предыдущего. Получается, мы с тех пор стали добрее? Дай людям двадцатого века формулу оружия Судного дня, и нас бы уже не стало. Сколько же ещё веков надо, чтобы мы окончательно прозрели?

— Да, ты права, — говорю я. — Извини, это я не всерьёз. Так, крутятся разные мысли в голове.

Мы доходим до театра Вахтангова. Шум фонтана перед театром немного успокаивает. Всегда было интересно: а что означает эта золотая скульптура, венчающая фонтан? Какая-то женщина сидит на… троне? Что бы она ни значила, выглядит классно. Вот за что я всегда любил Москву. Центр или окраина — везде красиво, везде есть, на что поглазеть.

Марина садится прямо на фонтан.

— Не промокнешь? — спрашиваю я.

Марина в ответ лишь постукивает ладонью рядом с собой, приглашая присесть. Я послушно приземляюсь рядом и снова бросаю взгляд на неё.

Да, она очень красивая. Вот же чёрт, никогда с девушками не везло, а теперь попались сразу две красавицы. Да, да, я помню, что нахожусь в виртуальном мире, и спроектировать здесь себя можно как угодно. Но большинство себя приукрашивает совсем немного, в этом есть социальный аспект, люди же в основной массе пытаются восстановить свою прошлую жизнь, а не придумать новую. И я, и папа, и мои друзья — все мы в Хоме выглядим примерно так же, как в настоящей жизни. Даже Марс, склонный к эгоцентризму и самолюбованию. Да и Марина с Алисой — они такие настоящие и искренние. Не думаю, что в жизни они сильно отличаются от своих аватаров.

— Ну и как тебе с Алисой? — вдруг спрашивает Марина, я даже теряюсь.

— Ну… — протягиваю я. — Да не знаю. Мы не так давно знакомы.

Мне с ней просто замечательно.

— То есть ты её не любишь? — лицо Марины стало каким-то очень серьёзным.

— Э-э… — я думаю, как бы ей ответить. — Рано ещё о таком думать.

Люблю. Очень люблю. Она прекрасна.

Зачем я ей вру? Почему не могу сказать вслух правду, о которой думаю? Наверное, не хочу задеть её чувства. Так-то оно так, но в этом ли дело? Может, я просто хочу усидеть на двух стульях, дать Марине надежду, чтобы она не ушла? Скотина я, что ли, получается?

— Знаешь,