Гашек - Радко Пытлик

Друзья отговаривали его, предупреждали, что перестройка, возможно, обойдется дороже, чем сам дом, но Гашек упрямо стоял на своем. Он поручил реконструкцию дома архитектору, и тот представил смету. «Только все как следует сосчитай, ничего не забудь», — напоминал Гашек, несказанно удивляя этим сельских жителей. Словно архитектор когда-нибудь забывает хоть что-то поставить заказчику в счет!

Гашек сразу влюбился в свой план и принялся за перестройку с присущим ему размахом. Работы, по мнению нового владельца дома, продвигались слишком медленно. Поэтому он нанял еще двух каменщиков.

Гашек часто приходил на место стройки, чтобы убедиться, есть ли у каменщиков еда и питье. Время от времени местный посыльный, отставной солдат Карел Рерих отправлялся в трактир Инвальда за сардельками или пивом — рабочему люду Гашек благоволил. Вдове, ранее жившей в домике, он сразу же разрешил не платить за комнату.

Когда осенью 1922 года Гашек переселился, он занимал, собственно, лишь одно помещение — большую комнату в первом этаже, которая была одновременно его кабинетом, гостиной и спальней. Наверху громоздились нерасставленные предметы новой спальни, изготовленной из лиственницы, но покупка матрасов пока все откладывалась. До конца жизни Гашек спал на проволочной сетке, поставленной у окна; днем он на ней отдыхал и диктовал «Швейка».

Говорят, ему хотелось устроить все, как в «мазхаузе» замка. Из окон комнаты, в которой Гашек провел остаток жизни, он видел один из живописнейших уголков Высочины[123] — тот же, что виден из окон замка. Стол и стулья в его комнате были копиями старочешской мебели из замковых покоев.

Собственным домиком Гашек пользовался недолго. Он прожил в нем неполных три месяца.

Последняя прогулка

Последние дни и недели жизни Гашека печальны.

Все его тело словно бы опухло, но это уже не та упругая полнота, которая отличала его в молодые годы. Ему тяжело ходить, ноги отекают. Мучают боли в желудке. Нет аппетита. Он оставляет пищу нетронутой или тайком выбрасывает ее в окно. Порой даже во время работы, когда Гашек диктует, его начинает тошнить.

Но он упрямо сопротивляется мысли, что серьезно болен.

С его здоровьем вообще происходило что-то странное. Мы сталкиваемся с загадками еще в ту пору, когда его должны были призвать на действительную службу. «Четыре раза Митя являлся в призывную комиссию, и ни разу его не взяли», — пишет Ярмила Гашекова. Почему — она не упоминает. Вошедшая в анекдоты о Гашеке версия, согласно которой он был «освобожден от военной службы как идиот», представляет собой парафраз шуточной истории, заимствованной из старого воинского календаря, и всерьез ее принимать нельзя. Ссылаются на Богуслава Гашека, будто бы тот говорил кому-то, что у его старшего брата слабое сердце и недоразвитая щитовидная железа. Никаких более точных сведений на этот счет у нас нет. Сохранилось лишь медицинское свидетельство, данное в 1915 году Виноградской больницей. Согласно этому документу Гашек страдал носовыми кровотечениями. Однако от такой болезни не умирают.

Весьма вероятно, что здоровье Гашека было подорвано из-за недолеченных болезней, которые он перенес еще в юности. Как свидетельствует Эдуард Басс, во время странствий по Венгрии Гашек страдал болотной лихорадкой, а по рассказам Александры Львовой в России он дважды болел тифом — в лагере военнопленных (в Тоцком) и в Уфе.

Многолетняя ночная жизнь и пристрастие к вину тоже не остались без последствий. Нельзя не заметить, как сильно изменилось его лицо. Черты его округляются. Но это уже нездоровая тучность, сопровождаемая общим ослаблением мускулов и сигнализирующая о серьезном нарушении деятельности внутренних органов. Послушаем, как рисует внешность Гашека Лонген, видевший его в декабре 1921 года: «Я рассмотрел Гашека при свете, он заметно растолстел с момента своего бегства из Праги и на посторонних, вероятно, производил впечатление чудака, привыкшего всю жизнь бродяжничать. На нем были свитер и черный долгополый сюртук старого покроя. Ноги до колен утопали в огромных валенках. Зимнее пальто казалось слишком тесным, он даже не мог застегнуть пуговиц. Мясистое лицо обрело еще большую округлость, отливало жирным блеском, стало каким-то словно бы подмороженным. Жесты Гашека отличались ленивой медлительностью, точно каждое движение требовало от него усилий».

Ярмила Гашекова во время одной весенней прогулки с Ярославом в 1921 году обратила внимание на то, что он устал и при малейшем препятствии, ранее не представившем бы для него трудности, задыхается. Как женщина эмансипированная она объясняла это изнеженностью, в которой винила соперницу.

Лонген во время своего посещения Липницы тоже заметил, что за развлечения и долгие бдения в трактире Гашеку приходится расплачиваться болями и постоянной бессонницей. Внизу, в трактирном зале, Гашек выпил чашку черного кофе с ромом, и сразу же на его побагровевшем лице выступил густой пот. Он бегал по залу, захлебываясь кашлем, а затем выскочил за дверь, на свежий воздух. «Вот так всякий раз, когда он долго не спит и слишком много выпьет, — рассказывал трактирщик Инвальд. — Летом ему было худо. Не мог спать в комнате на постели. Сидел внизу, в зале, у открытого окна и засыпал лишь на рассвете. И не поддавался никаким уговорам. Сколько раз я пытался убедить его, чтобы он перестал пить и ходил на прогулки».

Желудочные рези, которые Гашек объяснял тем, что принимает слишком большие дозы аспирина, он испытывал не только в Липнице. Приятельница Ярмилы вспоминает, как летом 1921 года Гашеки навестили ее на даче в Давле: «Гашек выглядел скверно, был бледен, размяк, одежда на нем висела. После сытного торжественного обеда ему стало плохо. Начались сильные боли. Он еще больше побледнел и с тоской повторял: „У меня рак“.

Все намеки на то, что ему надо лечиться, писатель нетерпеливо отвергает. Он не хотел идти к врачу, не хотел подвергаться осмотру. От советов и уговоров отмахивался, ссылаясь на суровый местный климат и застуженный ревматизм. Только эту болезнь Швейка он соглашался у себя признать.

Вдобавок Гашек не умеет отказаться ни от одного из своих пристрастий, хотя они явно вредят его здоровью. Шура рассказывала: «Он не должен был есть ничего острого и кислого, но страшно любил огурцы и огуречный рассол, так что даже ночью тайком ходил пить его в кладовку к Инвальдам. Их кухарка Резинка Шпинарова должна была готовить ему любимое блюдо, для которого он придумал название „кошачий танец“. Это было крошево из вареного картофеля, обжаренных сарделек и крутых яиц. Ярослав запивал еду пивом и был совершенно доволен».

В нежелании заботиться о своем здоровье тоже проявилась своеобразная беззаботность Гашека. Это обычно объясняют его флегматизмом, недостатком воли; но ведь во многих случаях он бывал энергичен и решителен, а в отношении себя нередко даже суров и беспощаден. Ярмила Гашекова видела, как, укушенный бешеной собакой, он сам выжег рану раскаленным железом.

В последние дни жизни Гашек почти не мог двигаться и лежал на поставленном у окна пружинном матрасе. Так он принимал гостей, так диктовал роман и лишь изредка, заложив руки за спину, шагал по комнате. Порой, когда боль утихала, он выходил на короткую прогулку перед домиком. Мир бывшего бродяги, ограниченный теперь маленьким клочком земли, стремительно сокращался.

Буйные привычки молодости он вспомнил в последний раз при посещении давнего друга, писателя З.М. Кудея, немало побродившего в свое время по американским лесам и прериям. Их некогда прочная дружба после войны тоже дала трещину. Кудей, вопреки своей богемной репутации оставшийся в плену мещанских условностей, упрекал друга в том, что он, не будучи разведен с первой женой, привез из России молодую девушку и вызвал негодование окружающих. Гашек строго посоветовал ему не совать нос в чужие дела.

Но когда Кудей приехал в Липницу, все сразу было забыто; Кудей воскресил в Гашеке воспоминания о прошлом и о прелестях свободных странствий. Тем горестнее было ощущение, что жизненных сил остается все меньше и меньше.

Летом 1922 года Гашек предпринимает большое путешествие в область Пацова и Влашима. Добирается и до Дольних Краловиц, которые перед войной посетил с Кудеем во время скитаний по «средней Европе». Теперь это своего рода семейная увеселительная прогулка: он едет в коляске, одолженной у лесничего Бема, вместе с Шурой и ее приятельницей. Но и это последнее путешествие доставляет ему радость, как мы видим из полученной Па-нушкой открытки: «Мои спутницы так устали, что уже не в силах рыдать. Тащу их во Блашим. Сегодня мы проехали 37 км. Прежде чем доберемся до Липницы, у нас, судя по всему, заведутся вши. Вид у всей компании запущенный. Твой Ярослав Гашек».

В декабре того же года уже не приходится думать о сколько-нибудь продолжительной поездке. Гашек не может дойти даже до трактира Инвальда. Поэтому в маленьком домишке под замком он устраивает «домашнюю корчму». Обычно сразу же после полудня по Лип-нице начинала бегать служанка, созывавшая гостей. К Гашеку приходят друзья: оба брата Коларжи, Йозеф и Ярослав, учителя Шикирж, Мареш, Якл, староста Райдль, лесник Шоула, сапожник Крупичка и простые люди из окрестностей. Бодрый и шумный лесничий Бем заглядывает и по два раза на день. Если вдруг случается, что никто из приглашенных не явился, хозяин посылает девушку прямо в трактир, звать всех, кто там сидит. Одновременно он наказывает Резинке взять у трактирщика шестилитровый кувшин пива, чтобы тот не остался в убытке. Порой приходил и сам Инвальд. Гашек — особенно в последние дни жизни — не хотел оставаться в одиночестве, старался собрать вокруг себя общество. Не имея возможности посещать прежнюю компанию, он окружил себя разной «челядью». Помимо писаря, содержал слугу для отдельных работ, старого отставного солдата Рериха, который осенью протапливал все еще сырую «новостройку». Домашним хозяйством занималась Терезия Шпинарова, бывшая служанка Инвальда. Как рассказывают, она очень вкусно стряпала. В шутку писатель «нанимал» и местного ночного сторожа Косика, за несколько шкаликов тасовавшего ему карты; хотел даже платить жалованье престарелому местному полицейскому пану Франтишеку Штепанеку, отцу Климента, для того, дескать, чтобы держать в руках липницкую «службу общественной безопасности».