Гашек - Радко Пытлик

Гашек снова расхаживал или присаживался и диктовал. Иногда закуривал сигарету и, позвав пани Шуру, в распоряжении которой были ликеры, просил налить стопочку. При этом возникала обычная перепалка. Пани Шура утверждала, что Ярославчик и так выпил слишком много. Уступала она, лишь добившись обещания, что эта стопка будет в самом деле последней.

В тот день мы написали примерно восемь страниц «Швейка». Гашек диктовал быстро, но делал большие перерывы, кроме того, нас задержало несколько пришедших во время работы гостей. Исписанные листки мы вечером отсылали в Прагу издателю Сынеку, оставляли только четвертушку с последней фразой.

Случалось, на такой страничке было не больше двух-трех строчек из монолога Швейка, но на следующий день Гашек свободно продолжал диктовать.

Иной раз он вдруг останавливался на полуслове и принимался громко хохотать. Обычно это происходило, когда Швейк начинал разглагольствовать, или Балоун выказывал свой аппетит, или поручик Дуб кричал: «Вы — бездельники, вы меня еще не знаете, но вы меня еще узнаете». Сапер Водичка тоже был его любимой фигурой».

Стиль импровизации, знакомый нам по «Истории партии умеренного прогресса», повлиял и на характер центрального произведения Гашека. Из этой записи Штепанека мы узнаём, насколько мизерны были предварительные заметки и материалы, которыми автор пользовался во время работы. Сохранились листки с какими-то пометками, а также старые австрийские календари, присланные по просьбе Гашека из Праги издателем Сынеком. Остальные цитаты и документы, армейские депеши, приказы, директивы, составляющие фактографический пласт романа и придающие ему характер подлинного свидетельства эпохи, писатель приводил по памяти. Память у Гашека была действительно феноменальная. Благодаря ей он сочетал в процессе творчества журналистскую конкретность и оперативность с художественной выразительностью и непосредственностью.

Великолепная память позволяла Гашеку воспроизводить факты и детали в самый нужный момент и в самом подходящем контексте. Об этом рассказывает Лонген:

«Сверхъестественная память помогала Гашеку в нужную минуту использовать все свои знания и весь свой опыт, точно он наудачу извлекал эти богатства из какой-то неисчерпаемой кладовой. Для многих людей его поколения оставалось загадкой, когда он, собственно, находил время читать и пополнять образование, если постоянно шатался по трактирам и бродяжничал. И все же Гашек читал. Доставал книгу и быстро ее прочитывал. Он глотал страницу за страницей и помнил все…

Гашек был бездонным кладезем неожиданных идей, шуток, редких оборотов речи и творил с поразительной легкостью, полагаясь на фантастическую память. Он помнил каждое хоть раз услышанное слово, и ничто не замедляло темпа его работы. Он крепко держал в руках нить комедийного действия. Если начинал новый диалог, точно знал, какой остротой его завершит. Любой персонаж был им продуман до мельчайших подробностей.

Как только в голове Гашека созревала новая идея, он подходил к моему столу и, диктуя, играл роль того лица, чьи слова я в то время записывал. Он жестикулировал, топал ногой, кричал, ухмылялся или делал серьезное лицо в зависимости от содержания диалогов и характера персонажей. Эти театральные сцены бывали так же причудливо-гротескны, как сам Гашек. А когда ему удавалась острота, он смеялся тихо, словно бы захлебываясь смехом, и прохаживался, держа руки в карманах или заложив их за спину, лукаво щурясь на меня и с нетерпением ожидая воздействия своих слов».

Литературные картины и образы Гашек рисовал легко и непосредственно, словно извлекал их прямо из жизни. Написанные им страницы производят впечатление эскизности и недоработанности: смысл многих эпизодов как бы нуждается в дорисовке, сюжетном контексте. Эта импровизационная небрежность и естественность была проявлением своеобразной художественной формы, фактором многозначной швейковской комичности. Лонген обращает внимание на связь необычного подхода Гашека к творческому труду с его обостренной, детской любознательностью, которая сказывалась и в общении с людьми, и в повседневной жизни. Он подметил эту гашековскую черту во время одного из визитов к соседям: «У пивовара нам пришлось сидеть долго, пока Гашек переговорил обо всех знакомых из Липницы и окрестных сел, обо всех местных событиях и делах. Его интересовала каждая мелочь, каждая незначительная деталь. Он был точно любопытная квочка, готовая сунуть клюв в любую щель, пока не набьет зоб до отказу».

Хлесткость и действенность своих шуток Гашек проверяет тут же, на месте, в кругу слушателей. Тем самым окружающая трактирная обстановка непосредственно включается в смысловое построение книги. Однако в «Швейке» мы впервые в его творчестве встречаемся и с противоположной тенденцией: литературное произведение воздействует на образ жизни самого автора.

Близким друзьям писателя кажется, что работа над романом непривычно его утомляет, что он старается насколько возможно отдалить ее. Без конца прерывает продолжение «Швейка» и охотнее диктует короткие юморески и рассказы, которые служат для него своеобразной формой отдыха. «Швейк» точно бы перерастал рамки его привычного бытия. Литературное творчество, может быть, и не вполне осознанно, становится главным содержанием его жизни. «Швейк» непроизвольно оказывается наиболее полным выражением его личности.

В провинциальной глуши писатель внимательно следит за резонансом, вызванным его произведением в Чехии и за границей.

Гашек и Швейк

Красноармейская деятельность Гашека — ключ для понимания его личности и для разгадки тайны, кто же такой Швейк и каково его общественное значение. Ярослав Гашек был первым чешским писателем, который всем своим существом воспринял ленинские идеи социалистической революции. Свою огромную творческую энергию Гашек поставил на службу идее преобразования мира, а революционные убеждения и импульсивный темперамент не позволили ему остаться в стороне от активного участия в этом преобразовании. «Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны» стали итогом его творческого пути и самым зрелым произведением мирового антивоенного романа.

«Нет более социальной книги, чем „Швейк“, — писал Фучик в 1926 году, — он весь обращен к людям, и смех, возбуждаемый им, требует общественного резонанса».

Гашековский Швейк порожден исторической действительностью последних лет существования Австро-Венгрии, которая перед первой мировой войной была одной из великих европейских империалистических держав. Образ Швейка возникает в период надвигающегося кризиса империализма, когда классовые и экономические противоречия усугубляются развитием современной промышленности и техники. В эти годы казалось, что вещи уже не служат своему назначению, а господствуют над людьми. Тогдашняя Австро-Венгрия была страной контрастов. Головокружительные научные открытия и технический прогресс резко не соответствуют отсталому общественному строю, еще сохранявшему феодально-церковный характер. Сатирик той эпохи, по сути дела, мог не прибегать к вымыслу — достаточно было воспроизвести подлинную реальность. Стоило только изменить угол зрения — и эпоха сама выставляла себя на осмеяние; карикатуру часто нельзя было отличить от оригинала.

Отсюда и вырастает юмор Гашека. Его социальной основой была гротескная народная, плебейская издевка, разоблачающая официальные представления и национальные идолы, и анонимное общественное мнение, осуждающее бюрократизм, оппозиционное по отношению к военным и церковным кругам. Эстетическим своеобразием этого юмора становится максимально достоверное воспроизведение действительности.

Но, несмотря на это или, быть может, именно поэтому возрастает роль личной позиции сатирика. Самое большое искусство — высказать то, что всем кажется привычным и понятным, выявить бьющую в глаза лживость, пустоту, лицемерие, найти зерна поэзии, затерянные в банальной повседневности. И как раз это удалось Ярославу Гашеку.

Швейк — прежде всего простой человек из народа, который в конкретной ситуации, лицом к лицу с опасностью, не поддается унынию и страху, не падает на колени, а сохраняет здоровую народную уверенность в себе, веселый нрав, общительность и оптимизм.

Швейку чужды индивидуалистические идеалы или романтический энтузиазм. Его трезвый скепсис прочно связывает его с реальностью. Он не обладает «героическими чертами», но это означает лишь то, что в основе его отношения к миру не абстрактные идеи, а практический опыт, которым он делится с комической непосредственностью. Швейк, разумеется, не знает и не понимает причин мировой катастрофы, но весьма явственно ощущает все вызванные ею тяготы. С поразительной силой и интенсивностью освобождается он от бремени обстоятельств — своей идиотской улыбкой он попросту их игнорирует.