Том 21. Письма 1888-1889 - Антон Чехов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
8 дек.
Дорогой Александр Павлович, сегодня я получил от Каратыгиной письмо*. Злополучная Пенелопа пишет между прочим следующее: «Попросите Ленского осторожно узнать у Черневского о моем деле. Черневский обещал мне помочь, поддержать перед Пчельниковым… Я напустила Варламова на Кривенко, и тот будто бы сказал, что Пчельников самостоятельно может распорядиться». Подчеркнуто в подлиннике.
Моя инфлуэнца продолжается, так что я начинаю подозревать, что у меня не инфлуэнца, а другое какое-нибудь свинство.
Сердечный привет Лидии Николаевне и Сасику.
Ваш А. Чехов.
Оболонский женится. Я у него шафером.
Плещееву А. Н., 12 декабря 1889*
741. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ
12 декабря 1889 г. Москва.
XII, 12.
Милый Алексей Николаевич, пишу Вам сии строки, сидя в редакции «Артиста». Оная редакция просит меня написать Вам, что
во-1-х) Ваш перевод опоздал; уже набирается и печатается перевод Маттерна* (ма́терный перевод),
во-2-х) редакция, прежде чем послать Ваш перевод Абрамовой, хотела бы поскорее узнать от Вас: кому, собственно, она должна послать перевод? Абрамова театром уже не заведует; хозяйничает товарищество* с Соловцовым, Чарским и Киселевским во главе… Прикажете послать товариществу?
Я хвораю. Инфлуэнца, кашель, болят зубы. Сестра тоже больна. Хочу поехать к Вам и не могу выбрать дня. Если не вырвусь из Москвы раньше 18-го дек<абря>, то приеду после Нового года. Ужасно я соскучился, и ужасно мне хочется повидаться. Буду у Вас непременно в день своего приезда; если не застану Вас дома, то поеду искать Вас по Петербургу.
Поклон Вашим. Будьте здоровы.
Если не приеду скоро, то напишу Вам большое письмо*.
Ваш А. Чехов.
Сумбатову (Южину) А. И., 14 декабря 1889*
742. А. И. СУМБАТОВУ (ЮЖИНУ)
14 декабря 1889 г. Москва.
14 декабрь
Милый Александр Иванович, посылаю Вам пьесу*, о которой у нас была речь. Я вчера получил ее из цензуры, прочел и теперь нахожу, что после «Макбета», когда публика настроена на шекспировский лад, эта пьеса рискует показаться безобразной. Право, видеть после красивых шекспировских злодеев эту мелкую грошовую сволочь, которую я изображаю, — совсем не вкусно.
Прочтите. Не думаю, чтобы она пришлась по вкусу Федотовой.
Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
Оболонскому Н. Н., середина декабря 1889*
743. Н. Н. ОБОЛОНСКОМУ
Середина декабря 1889 г. Москва.
Счастливейший избранник Гименея, добрейший доктор и восхитительный мужчина!
На обороте сего Вы найдете письмо, полученное мною от дочери врача Ольги Шварц. Я у нее уже был осенью и ничего хорошего не сделал, ибо у нее базедова болезнь. Если у Вас будет свободная четверть часа, если Вы приедете ко мне и если пожелаете проехаться по Большой Грузинской улице, то не найдете ли Вы возможным посмотреть больную? Быть может, Вы придумаете что-нибудь такое этакое… Больная живет в 8 минутах езды от меня. Если же не желаете, то так тому и быть.
Сестра лежит. Утром и вечером t° повышена. Что-то тифоидное. Вся моя квартира превратилась в госпиталь.
Будьте здравы.
Ваш А. Чехов.
Редактору «Смоленского вестника», декабрь 1889*
744. РЕДАКТОРУ «СМОЛЕНСКОГО ВЕСТНИКА»
Середина декабря 1889 г. Москва.
Милостивый государь г. редактор! Позвольте мне обратиться к Вам с покорнейшей просьбою.
В Москве проживает смоленский дворянин Николай Аполлонович Путята, сын одного из крупнейших землевладельцев Смоленской губ<ернии>. Занимался он до последнего времени исключительно литературою, был известен как отличный переводчик и одно время негласно редактировал московские уже прекратившиеся издания «Мирской толк», «Свет и тени» и «Европейскую библиотеку». Года 2–3 тому назад он заболел хроническим воспалением легких настолько серьезно, что потерял способность к труду. Болен он и по сие время. Надежды на выздоровление нет никакой. Поправиться настолько, чтобы самому зарабатывать себе хотя бы на лекарства, он не может, так как живет при самой нездоровой обстановке, в грязи, в чаду. Средств у него нет; ни одежды, ни обуви, ни лекарств! За всё время, пока он болен, мы обращались в Литературный фонд, откуда получали помощь, обращались в московские газеты, к товарищам-литераторам и, наконец, исчерпали до дна все те немногие источники, на которые может рассчитывать литератор, находящийся в положении Путяты. Теперь у нас осталась одна только надежда на родственников и друзей Путяты, проживающих в Смоленской губерн<ии>.
Не найдете ли <возможным?> через посредство Вашей почтенной газеты известить о тягостном и совершенно безвыходном положении Путяты всех знающих или знавших его? Этим извещением Вы окажете громадную услугу как больному и нам, так равно и родственникам и друзьям его, которые, быть может, до сих пор были лишены возможности помочь ему только потому, что не знали его адреса или не были извещены о его болезни. Форма извещения вполне зависит от Вашего усмотрения; больной выражает только желание, чтобы Вы в заметке о нем назвали его полные имя, отчество и фамилию, на что у меня имеется его письменное разрешение.
Адрес Путяты: г. Москва, 1-я Мещанская, д. Шелапутина, кв. Фроловой.
Имею честь пребыть с почтением
А. Чехов.
Суворину А. С., около 20 декабря 1889*
745. А. С. СУВОРИНУ
Около 20 декабря 1889 г. Москва.
<…>[25] очерков, фельетонов, глупостей, водевилей, скучных историй, многое множество ошибок и несообразностей, пуды исписанной бумаги, академическая премия, житие Потемкина — и при всем том нет ни одной строчки, которая в моих глазах имела бы серьезное литературное значение. Была масса форсированной работы, но не было ни одной минуты серьезного труда. Когда я на днях прочел «Семейную трагедию» Бежецкого*, то этот рассказ вызвал во мне что-то вроде чувства сострадания к автору; точно такое же чувство испытываю я, когда вижу свои книжки. В этом чувстве есть правда величиною с муху, но мнительность моя и зависть к чужим трудам раздувают ее до размеров слона. Мне страстно хочется спрятаться куда-нибудь лет на пять и занять себя кропотливым, серьезным трудом. Мне надо учиться, учить всё с самого начала, ибо я, как литератор, круглый невежда; мне надо писать добросовестно, с чувством, с толком, писать не по пяти листов в месяц, а один лист в пять месяцев. Надо уйти из дому, надо начать жить за 700–900 р. в год, а не за 3–4 тысячи, как теперь, надо на многое наплевать, но хохлацкой лени во мне больше, чем смелости.
Продал «Лешего» Абрамовой* — это зря. Значит, рассуждает моя вялая душа, на 3–4 месяца хватит денег. Вот моя хохлацкая логика. Ах, какие нынче поганые молодые люди стали!
Здоровье у всех домочадцев поправилось. Я тоже уже не кашляю. Ужасно хочется повидаться с Вами. Приеду, должно быть, в начале января.
Дни становятся больше. К весне повернуло, а зимы еще не было.
В январе мне стукнет 30 лет. Подлость. А настроение у меня такое, будто мне 22 года.
Не болейте, пожалуйста, и скажите Анне Ивановне, чтобы она подарила свои болезни кому-нибудь.
Не приехать ли мне в Питер встречать Новый год?
Ваш А. Чехов.
Лейкину Н. А., 25 декабря 1889*
746. Н. А. ЛЕЙКИНУ
25 декабря 1889 г. Москва.
25 дек.
С праздником Вас поздравляю, добрейший Николай Александрович! Спасибо за внимание ко мне, за память и за долготерпение. Внимание и память выражены Вами в присылке мне двух книг (без факсимиле, впрочем), что весьма пользительно для моей библиотеки и для меня, охотника посмеяться; долготерпение же Ваше я легко усматриваю в Вашем отношении к моему безнравственному, инквизиции достойному поведению: я не ответил на Ваше последнее письмо* и не поблагодарил своевременно за книги…
Не писал я, потому что каждый день собираюсь в Питер и каждый день уверен бываю, что завтра увижу Вас. Когда я приеду? Скоро, но дня назначить не могу. Остановлюсь у Суворина, а к Вам приеду в день своего приезда, многое — на другой день. Визитов никому делать не буду, ибо приеду incognito, на манер бразильского дон Педро. Побываю только у старых знакомых, по которым соскучился, и у кое-кого из молодежи. Есть и дела.
